— Что это за человек? — спросил Албу, повернувшись к Бузату.

Бузату вздрогнул. Вытянулся по стойке смирно.

— Василикэ Балш, товарищ начальник. Арестован за попытку тайно перейти границу. Человек, о котором я вам докладывал сегодня утром. Он утверждал, что знаком с вами.

— Я вижу его в первый раз.

Василикэ Балш окаменел. Пристально посмотрел на Албу, чтобы убедиться, не ошибся ли он случайно. Нет. Это был тот самый трусишка. Ведь они вместе с ним просидели три дня в одной камере.

— Но мы сидели в крепости…

— Меня не касается, где ты сидел, — перебил его Албу. — Меня интересует только то, что ты был на границе. Ты сказал, что мы знакомы… Хорошо, тогда, может быть, тебе знакомо и это? — И он ударил его кулаком в висок.

Василикэ Балш прислонился к стене, удивленно посмотрел вокруг и услышал приглушенный, словно доносящийся из соседней комнаты, пронзительный смех Бузату. «Как же это рн не узнает меня?» Он хотел что-то сказать, но в это мгновение Албу ударил его нотой по колену. Он почувствовал резкую боль в одном колене, потом в другом. У него вырвался крик.

— Замолчи, — набросился на него Бузату. — Орать здесь, в кабинете товарища начальника, компрометировать его?! Замолчи! Слышишь? — и он ткнул его кулаком в лицо.

Василикэ Балш скользнул вдоль стены, сжавшись, как меха гармони.

Придя в себя, он оторопело обвел взглядом комнату. Вначале он не понял, где находится, потом, увидев за столом Албу, вспомнил все. Он хотел встать, но эта попытка причинила ему острую боль. Язык у него стал клейким и распух.

— A-а, ты очнулся, господин Балш? — услышал он голос Албу и вздрогнул.

Албу подошел к нему и присел на корточки.

— Хочу дать тебе совет, дорогой Василикэ. Не говори больше никому, что мы знакомы… Так как это тебе ничего хорошего не принесет… Зачем ты хотел перейти границу?

— Потому что здесь мне тошно стало с такими, как ты, — иронически прошептал Балш. — Мне надоело, и я устал.

— А твой попутчик, Перчиг? И ему надоело здесь?

— Не знаю.

— Вот что, Василикэ. Мы ведь с тобой знакомы, даже, пожалуй, приятели. Я отпущу тебя, если ты кое-что мне скажешь. Перчиг — это человек барона. С какой целью он хотел перейти границу? Если скажешь мне это, ты свободен.

— И ты мне дашь тридцать монет?

Албу не понял намека. Он нахмурился.

— Я спрашиваю тебя в первый и последний раз. Учти это, дорогой Василикэ. Впрочем, чтобы тебе было не так грустно, скажу тебе, что ты принят за шпиона. У тебя обнаружен ряд очень важных документов. Тебя сам черт не спасет. Даю тебе три минуты.

— А чем ты мне гарантируешь, что, если я скажу, меня не будут считать шпионом?

— Своей дружбой,

— Ты просто свинья… но делать нечего. Все равно придется сказать — зачем тебе и его бить? Он переправляет доллары для барона.

Албу встал.

— Стало быть, переправляет доллары для барона.

Он пошел к окну, улыбаясь. Василикэ Балш тоже встал и прислонился к стене. Сказал:

— Я надеюсь ты человек слова, Якоб. Человек слова, говорю я.

Албу повернулся к нему.

— Да. Иди. Умойся и убирайся. Ты свободен.

2

— Ты ждешь кого-нибудь? — спросила Клара и не дожидаясь ответа, бросилась в кресло, зевнула.

— Да, доктора Молнара.

— Опять он придет? — сморщилась Клара. — Знаешь, папа, мне жаль тебя. С некоторых пор ты встречаешься со столькими идиотами…

Вольман нежно посмотрел на нее.

— Да, Клара. Со столькими идиотами…

Они пообедали в маленькой столовой, обитой вишневой парчою с мягким блеклым рисунком: кольца, кольца, симметрично расположенные, как восточная вязь. Здесь им было приятнее обедать, чем там, в большом холодном неуютном зале, где по углам прятались тени. После смерти Анриетты они старались не бывать в большом зале: Вольман потому, что там находила себе приют Анриетта во время припадков, а Клара просто потому, что зал ей не нравился.

Вольман спокойно курил, выпуская мелкие колечки голубоватого тяжелого дыма, пахнущего розами и инжиром.

— Что ты делаешь сегодня вечером, Клара?

— Скучаю.

— Как всегда, — прошептал он с упреком. — Жаль, ты ведь так молода.

— Ты тоже не стар, папа. Труда сказала мне вчера, что ты очень хорошо выглядишь. Все мои подруги влюблены в тебя.

То же говорила и Анриетта. Это была ее навязчивая идея. Она ревновала его даже к горничным, допытывалась, нравится ли им барон, и при малейшем подозрении увольняла. Случалось, что Вольман удивленно спрашивал:

— Где Луиза? Я давно ее не видел.

— Уже два месяца, как я ее уволила. Она воровка.

— Воровка? Вот бы не подумал. А Белла?

— И Белла воровка.

— Значит, ты и ее уволила?

— Да, мой дорогой. Она воровка и нахалка.

— Папа, что ты думаешь о Труде?

Вольман вздрогнул:

— О Труде? Это толстушка, которая все время смеется?

— Папа, ты невозможен. Это Матильда. Труда такая же высокая, как я. Ты несколько раз говорил с ней. Ты сказал даже, что она умная девушка.

— Да-да. Теперь я вспомнил. Очень умная девушка.

— Она влюблена в тебя. Говорит, что тебе не дашь и сорока лет.

— Клара, — недовольно остановил ее Вольман. — Ты знаешь, что мне это неприятно. — Для большей убедительности он надел очки и сел за письменный стол.

Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не зная, чем заняться, стал переставлять вещи на столе. Взгляд его упал на статуэтку Будды. Ее купила ему Анриетта. Как она догадалась, что такой подарок доставит ему удовольствие? «Наверное, узнала, что я учился в Каире… Сколько лет прошло с тех пор?.. Двадцать пять… Нет… Почти тридцать… Университет Эль-Азхар… Как странно. Это был мусульманский институт, но арабов и египтян училось в нем всего несколько человек…» В Европе война была в разгаре, университеты закрывались, а он не, мог терять времени. Тогда-то и пришла старому Вольману мысль послать Эдуарда заканчивать учебу на Востоке. Тем более что Египет был страной хлопка, а представителю семьи Вольманов не мешало знать восточные языки. К тому же сын Брауна тоже посещал лекции в Эль-Азхаре.

Там он и познакомился с мусульманами, талмудистами, буддистами… Коран его, правда, никогда не привлекал. Он не допускает полета мысли, парения души. Всюду одни только ограничения, барьеры, как и в талмуде и в Библии. Вот Конфуций — это совсем другое дело. Или буддизм. Он проповедует отдых, умиротворение. Само изображение Будды, улыбающегося, с круглым животом, успокаивает, как журчание родника. Он взял статуэтку в руки: какое спокойствие, какая умиротворенность! Бог, которого убила цивилизация. Вольману особенно нравились руки, раскинутые, как ореол лучей, вокруг пузатого тела статуэтки. Руки — это символы. Религиозный маскарад, но в то же время что-то грандиозное и беспокойное. Что бы сказал Хорват, если бы увидел эту статуэтку? Вольман нервно пожал плечами. Почему я сейчас думаю именно о Хорвате? И все-таки он снова вспомнил о заседании.

Они вошли все вместе, во главе с Симоном, в четверть девятого. Хорват сразу же подошел к окну и раздвинул шторы:

— Здесь слишком темно.

Обычно, встречаясь с фабричным комитетом, Вольман был внимателен, вел себя, как заботливый хозяин. За этой любезностью, впрочем, скрывалось холодное, непробиваемое презрение. На этот раз, однако, Вольман специально не сел, чтобы заставить стоять их. Хоть какая-то месть за разбитые стаканы! Но Хорвата не заботило соблюдение приличий. Он взял стул с высокой спинкой и сел верхом на него, предлагая и другим сделать то же:

— Да садитесь же, у нас нет времени.

Только Симон подождал, пока сядет барон, но и он избегал его взгляда.

К черту всю эту историю! Вольман закурил новую сигару, взял статуэтку в руки и, разглядывая ее прищуренными глазами, постарался ни о чем не думать.

Клара зевнула. Она решила не ходить с Джиджи и другими приятелями в кабачок. Ужасно сидеть в захолустном заведении, танцевать под избитые мелодии, которые напевают все официантки, или слушать разговоры о курсе доллара. Это унизительно. Вот если бы Эди не жадничал и разрешил ей поехать в Швейцарию. И вдруг она подумала, что, хотя отец выглядел хорошо, он все-таки состарился — стал эгоистом, перестал понимать не только ее, но и вообще все на свете. Она встала и расправила платье на коленях. В эту минуту дверь открылась и вошел Вальтер.