— Потому что мне очень нравится, папочка, как ты смеешься.

Это был такой серьезный аргумент, что Хорват ничего не мог возразить, и каждый раз, когда хотел развеселить дочку, начинал смеяться.

— Вставайте, лентяи, — послышался из кухни голос Флорики. — Кофе готов.

Софика не хотела кофе, ей хотелось еще полежать в постели с отцом. Хорвату с трудом удалось убедить ее:

— А ну-ка, вставай, а то нам попадет от мамочки…

— Как будто ты боишься мамочку?

Хорват и правда не боялся мамочку. Разве что по воскресеньям утром. Тогда она сажала его на скамейку в кухне рядом с собой, заставляя мять картошку для пюре, или просто просила побыть с ней. Флорике нравилось чувствовать, что он рядом, объяснять ему, какой бы ей хотелось иметь дом — с тремя комнатами, с фруктовым садом и огородом. Когда она доходила до огорода, то вспоминала цены на рынке и начинала жаловаться на дороговизну. Хорват смертельно скучал. Ему хотелось бы пойти в сад, сесть в тени и посмотреть галеты (тем более, что воскресенье — это единственный день, когда он может спокойно почитать их), узнать, что происходит в мире. Ведь происходит множество самых различных событий. В некоторых странах появились телевизоры. Вот это изобретение! Можно понять, как передаются в эфире слова, но передача изображения — дело сложное. Кроме того, существует политика. В этой области все как будто еще сложнее. Особенно как подумаешь о советско-американских отношениях, которые очень ухудшились за последнее время. А Черчилль, разрази его бог, все никак не угомонится. Эта старая лиса прибегает к таким маневрам, распространяет такие слухи, что вообще хочется схватить его за горло, да и все тут.

С газетой в кармане Хорват идет в глубь сада. Флорика видит это:

— Ты куда, Хорват?

Хорват покорно возвращается и только хочет войти в кухню, как у ворот появляется Фаркаш. Сам бог его послал. Он шумно здоровается с ним.

— Фаркаш пришел, мы пойдем в сад.

Разгневанная Флорика появляется в дверях кухни, желая убедиться, действительно ли пришел Фаркаш. При нем она не может ничего сказать, бормочет что-то себе под нос, но, не в силах сдержаться, добавляет громко:

— Как будто в будни нельзя поговорить о политике!

— Очень важный вопрос, — успокаивает ее Фаркаш. — И потом я не надолго.

Они идут в сад, оба молчат. Наконец, Хорват, которого интересует, зачем пришел Фаркаш, спрашивает:

— В чем дело, Михай? Случилось что-нибудь?

— Да.

— Наверное, что-нибудь серьезное, раз ты даже от воскресной рыбалки отказался. В чем же дело?

— У нас вчера на заводе было профсоюзное собрание, и меня чуть не избили.

— Избили?

— Да.

— Хулиганы! Знаю. Последнее время и на наших открытых собраниях стали слышны их голоса, как бывало раньше. Значит, зашевелились сторонники Маниу.

— Не в них дело. Меня хотели избить сами рабочие.

— Хорошенькое дело. Ты шутишь?..

— Не шучу… Из-за вашего полотна. Наши рабочие недовольны, что вы получаете полотно.

— Вот это уж глупо! Значит, я не сержусь на богатых за то, что у них все есть, а сержусь на самого себя за то, что гол, как сокол.

— Не знаю, глупо это или нет. Но факт, что рабочие очень недовольны. И я слышал, что не только наши с вагоностроительного, но и железнодорожники. Думаю, надо будет поставить вопрос в уездном комитете. Потому что на вчерашнем собрании я понял, что наши рабочие больше злы на текстильщиков, чем на барона.

— Надо разъяснить им.

— Как?

— Не знаю как. Но надо проверить, не замешаны ли в этом какие-нибудь провокаторы. Недавно нам удалось добиться согласия на увеличение нормы выдачи полотна. Уездный комитет не возражал. В принципе и барон не против. Рабочие уже все знают. Это еще больше усложняет дело.

— Вначале и я тоже был не против, ты же знаешь. Но я не подумал о последствиях. Ведь мы-то не можем требовать у нашей дирекции оплаты натурой. Что она нам даст, вагоны?

К ним подошла Флорика.

— Вы еще не кончили?

— Все, Флорика, — ответил Фаркаш. — Кончили. Я пошел.

Хорват проводил его до калитки и вернулся на кухню. Флорика, обрадовавшись, что Фаркаш не засиделся, разрешила мужу полистать газеты. Но у того уже пропала охота. Он пошел в спальню и начал ходить взад и вперед. Четыре шага от двери до окна, четыре обратно. Как в камере. Ему кажется, что так лучше думается. Но ничего не приходит в голову. Надо бы побеседовать с кем-нибудь об оплате. Жаль, что Флорика ничего в этом не понимает. Жаль, что она вообще не разбирается в экономических вопросах, «Смотри-ка ты, опять встает та же проблема политической экономии. Надо бы заняться ею, а то я дурак дураком». Ему было досадно, что он до сих пор не занялся изучением экономики. У плиты слышен голос Флорики:

— Хорват, после обеда пойдем в парк. Зацвели каштаны.

— Хорошо, Флорика. Пойдем.

— Там очень красиво. А ну-ка, иди сюда. Помоги мне процедить суп.

5

Восьмого ноября — в ответ на демонстрацию рабочих седьмого ноября в честь Октябрьской революции — царанисты устроили манифестацию перед префектурой, С речами выступили господин Петреску, директор Румынского банка, книготорговец Mora и некий Антониу, адвокат из Брада, который восхвалял союзников. В заключение он вспомнил о дакийском происхождении румын, о традициях латинизма и прочел, крича во все горло, конец «Послания третьего» Эминеску:

— …О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв…

Громкие речи и чтение стихов длились до позднего вечера. Манистские вожаки решили в заключение устроить грандиозное шествие с факелами. Рабочие со всех предприятий города по призыву рабочих партий попытались превратить националистическую манифестацию в мощную народную демонстрацию. Как можно было ожидать, инциденты следовали один за другим.

Военные, которые старались восстановить порядок, потрясали оружием, чтобы напугать штатских. Тогда неожиданно распространился слух, что солдаты будут стрелять в рабочих. Рабочие сгруппировались на соседних улицах, а манисты, думая, что рабочие испугались их, начали бить стекла общественных зданий. Два каких-то типа сорвали красные флаги с фасада префектуры, потом запели «Пробудись, румын». Школьники подхватили песню, и манифестанты начали стекаться к помещению уездного комитета партии. Как по мановению руки, появились списки, размноженные на ротаторе, с именами и адресами активистов партии. В числе первых стояло имя Хорвата с примечанием: «Убийца Еремии Иона». Фаркаш с трудом удержал Хорвата, который погнался за типом, распространявшим листовки.

— Стой, черт тебя возьми! — крикнул Фаркаш. — Лучше будет, если ты отсюда уйдешь.

— Я?!

— Да, ты. Ты толстый, и все тебя знают. Иди-ка лучше в уездный комитет и становись в караул!..

Какой-то пожилой железнодорожник, который схватился с одним агитатором-царанистом, был жестоко избит и умер до приезда скорой помощи. Рабочие ответили на это организацией пикетов; пикетчики ходили-по городу всю ночь. Известие об убийстве железнодорожника распространилось по ближайшим кварталам: Грэдиште, Перняве, Бужаке, Шеге. Стихийно рабочие стали объединяться в группы, вооружились ломами.

Во избежание столкновения между армией и населением командир местного гарнизона отозвал в казарму все войска, находившиеся в городе.

Хорват вернулся домой только под утро, когда все успокоилось. Одежда его была разорвана, лицо исцарапано, как будто он участвовал в каком-то сражении. Подойдя к дому, он испугался. Стекла выбиты, цветочные клумбы вытоптаны. Как же это он не подумал о своих? Сердце у него забилось, как бешеное. Флорика сидела одетая в углу комнаты и охраняла сон девочки. Хорват ничего не сказал. Он долго смотрел на нее, как бы прося прощения за случившееся. Вся усталость его прошла. Он вошел в кухню, затопил плиту и вернулся в комнату с тазом, в который начал собирать осколки. Флорика сидела неподвижно, молча уставившись в пространство. Хорват украдкой посмотрел на нее. Он не знал, что ей сказать. Когда молчание стало казаться уж слишком мучительным, он попытался думать о чем-нибудь другом, все равно о чем, но рассудок не подчинялся. Голова его была пуста, все чувства притупились. Он не заметил даже, что порезал руку. Он вздрогнул только, когда увидел, как Флорика наклонилась над осколками. Он повернулся к ней, обнял за плечи и хотел что-то сказать, но произнес только ее имя: