Кто такой Григорий Карюхин? Да никто. Бомж, человек без определенного места жительства, нигде не существующий, будто покойник. На самом же деле он поселился в некоем месте, населенном такими же, как он, людьми. Этим местом была областная свалка, куда свозился всякий мусор из города и близлежащих поселков.

На краю этой свалки у Карюхина было свое прибежище, сооруженное из досок, мешковины, картонных коробок, найденных тут же, на свалке, а внутри имелось все необходимое для существования — стол, стул, старый диван, железная печка, кастрюли, чайник и даже висела картина в хорошей раме, изображающая покрытое вечерним сумраком неведомое заснеженное поле, по которому шел куда-то одинокий человек. Эту картину он тоже нашел на свалке и глядел на нее в грустные минуты, жалея маленького человечка, печально бредущего в пустом равнодушном пространстве, и казалось тогда Карюхину, что это он сам плетется в неизвестную даль.

Карюхин ощущал странное единство с этим местом, приютившим его. Для него это была не мусорная свалка, а родное живое существо со своей таинственной жизнью. Оно постоянно двигалось, ворочалось, издавая то стоны, то непонятные звуки, похожие на рычание, то пыхтело — пых-пых, выплевывая облачка синего дыма, которые пахли гнилью.

Здесь, на свалке, жили еще человек десять-пятнадцать, а рядом с ними — собаки, кошки и крысы, и все мирно уживались друг с другом. Крысы были существа солидные, размером с хорошую кошку, и, как казалось Карюхину, превосходившие всю остальную живность сообразительностью. В домике у Карюхина жила одна из них по прозванию Клеопатра, которая приспособилась спать у него под боком. Вместе с Клеопатрой нашла здесь приют и собака мужского пола Элиза, с которой дружила сучка со странным именем Анубис. Так прозвал их недавний сосед Карюхина инженер Василий Захарович Малявин, объяснивший, что Анубис — это древнеегипетский бог с собачьей головой. Умный был человек Василий Захарович, теплая такая личность, незлобивый, хранивший в сердце и излучавший в разговоре неизменное удовольствие от ощущения жизни и называвший это местожительство последним своим счастьем, ибо тут он обрел, по его слову, полную свободу ума и души. Он мечтал, что когда в неизвестное, но неизбежное время попадает в потусторонний мир, то, без сомнения, найдет себе там такое же местечко, свободное от всяких условностей и указаний, и будет существовать в загробном покое, вспоминая земных товарищей-соседей, нашедших для бомжевания такое уютное и безмятежное место, как Перещепинская свалка. Неистребимое его желание осуществилось, он, бедолага, замерз пьяный зимней ночью — Царствие ему Небесное! — и был уважительно и с достоинством похоронен соседями недалеко в лесу.

По утрам приезжали грузовики, вываливая то строительный мусор, то пищевую гниль из городских ресторанов, с рынков, и тогда к свалке со всех окрестностей слетались птицы, даже чайки прилетали с Нелепинского водохранилища. Все кричало, свистело, каркало, рычало, выискивая еду. Свалка кормила всех, кого приютила: и людей, и собак, и кошек, и крыс — все рылись тут, не мешая друг другу, всем хватало еды. В пищевых отбросах удавалось найти круги колбасы, сосиски, куски мяса, коробки с оттаивающей замороженной рыбой, всякую овощную снедь — подгнивающие помидоры, картофель и огурцы, капустные листья.

Иногда в сумерках приезжал особый фургон, сбрасывал свой мусор — использованный медицинский хлам из больниц — и стремительно исчезал. Однако, несмотря на сумерки, на надвигающуюся ночь, почти мгновенно за этим фургоном появлялись из города ватаги подростков, и не только подростков, которые мгновенно разгребали кучи коробок с просроченными лекарствами, инструментами, бинтами, пузырьками, перчатками, шприцами. Завязывались ожесточенные драки, если кто находил полупустой пузырек. Счастливец тут же извлекал из пузырька остаток жидкости и, на зависть другим, колол себе в вену. Они спешили, потому что утром трактора и бульдозеры обязательно отутюжат, перемелют все эти сокровища.

Свалка и их принимала, и им давала то, что они не всегда могли обрести в других местах.

Все беды Григория Ивановича Карюхина начались сразу, как только рассыпалось ООО «Благодать», созданное на основе колхоза «Заря», и он, кладовщик «Благодати», оказался не у дел. Деревня опустела, поля осиротели, комбайн да два трактора заржавели — умельцы разобрали их на части и сдали в металлолом, остались только пустые остовы, которые гудели тоскливо, выли от ветра под дождем или на зимней стуже. «У-у», — выли они, как расплодившиеся в окрестных лесах волки, пугая по ночам остатки разбегающихся жителей. К тому же стала преследовать деревню необъяснимая напасть: сроду тут не было пожаров, а в последние годы от неведомой причины начали гореть избы, полыхали одна за другой. Изба Карюхина сгорела ночью. Погоревал Григорий Иванович над пепелищем и пошел искать лучшей доли. Ничто его не держало в деревне, был он один. Впрочем, с давних времен, можно сказать, с детства, любил Карюхин Варвару-пухлощекую, сказочную царевну с длинной косой и большими черными, как у цыганки, глазами. Потом призвали его в армию, а когда вернулся, торопливо женился на своей черноглазой пухлощекой красавице. Варвара прожила с ним три года и вдруг рассердилась, сказав обидные слова, что он неполноценный мужик, потому что никак не может сделать ей ребеночка, к тому же стал много пить, — совсем, дескать, залился. Скажите, пожалуйста, какая принципиальная! А кто нынче не пьет? Что делать при такой жизни обездоленной, если не пить? Одна радость, одно успокоение для возмущенной души. Все разворовали, все растащили, несчастных коров так выдоили, что из титек водица льется. Как тут не пить? Не выпьешь — с ума свихнешься. Вот баба беспринципная его ругает, а сама, бывало, ластится: «Гришенька, чегой-то сладенькой схотелось!» Ему сладенькой нельзя, а ей, извольте, схотелось. А насчет ребеночка — это еще поглядеть надо, в ком причина. У Карюхиных с этим делом всегда было без упреков, Карюхины детей строгали, как спички зажигали: вшик-вшик — и готов блинчик, пожалуйста.

Сказала Варвара-пухлощекая обидные слова, захватила пальму-фикус, которая ей не принадлежала, потому что вырастила эту пальму-фикус покойная мама Карюхина. «Это моя пальма-фикус, — сказала Варвара, — я поливала водичкой ключевой, листочки от всякой пыли и мух вытирала, я за нею ухаживала, потому она моя». Зачем ей эта пальма-фикус, не понять, в ней весу килограммов двадцать пять с горшком-кадкой, но схватила в объятия и унесла в соседнюю деревню Лыково к охламону Петрухину, который только что вернулся из тюрьмы, где отсидел положенный срок за то, что в драке покалечил родного брата этой самой Варвары ненаглядной. Вот и пойми бабскую натуру: непостижимы женщины деревенские — брата родного не пожалела, а врага его обласкала, сбежала от законного мужа. Петрухин пуще Карюхина водку хлещет, а на закуску Варвару потчует. Она же, чтобы досадить Карюхину, родила Петрухину-злодею Маньку и Ваньку, сразу двух. Однако недолгим было ее наслаждение: помыкался Петрухин-злодей возле разваливающегося предприятия ООО «Благодать» и смылся в неизвестные края. Кому он там нужен, бандит с тюремным прошлым?

Ушла Варвара-пухлощекая от Карюхина, а он забыть ее не может, любовь к ней, как клещ лесной, въелась в его душу. От любви такой тоже запьешь, не только от всеобщего разорения и безделья. Узнав, что Петрухин поехал в неизвестные края, Карюхин сходил в деревню Лыково, поглазел из-за забора на Варвару-черноглазую, свою бывшую сладкую жену, повздыхал, проронил слезу, послал ей воздушный поцелуй, которого она не видела, совсем обсопливился и тоже ушел куда глаза глядят, в дали-дальние искать лучшей доли.

И недолго ему пришлось дожидаться этой лучшей доли, добрался до железнодорожной станции, сел в поезд, купив на последние рубли билет до города Москвы, где живет и правит главное правительство и где, говорят, все так устроено, что удача валяется на каждом шагу, особенно почему-то по понедельникам и четвергам с восьми часов утра до девяти на двадцатом километре кольцевой дороги, там солидные люди набирают рабочих разных специальностей.