Пред вратами Сан-Антонио, на пути туда, той жаркой знойной долиночью, когда мы подкрались к заправке и выпили несколько холодных пив из ледника рядом с колонками, различные мексиканцы проделывали то же самое в своих скитаньях по тротуару такому зеленому, подумал я, во всем этом диком восторге и тропичной любви, жаль, что мне суждено видеть дичайший и самый феллахский городок в Америке на таком склоне своих лет – Сан-Антон был примерно единственным бересклетным городком, что я пропустил – Но после Мехико-Града этот ваш Сан-Антон казался – скучнее Соединенных Штатов – лица красных тексасцев в нефти, сидящих в белой фланели в гостиничных вестибюлях с кондиционированным воздухом, пока их долголицые грантвудовые жены вешают себе на уши костыль в голубой симфонической силосной башне – читая газеты – Мехико-Град меня закерогазил. А Коди он так загазовал, что тот так и не оправился; через месяц, вдув, он принял окончательное решение в своей жизни, что повидал за то короткое травматичное время уже так много (кхем; при помощи того, что взорвал полных десять банок за неделю или две, дамы смягчить аханья его скачущей с курса на курс совести: он пролетел обратно через США самолетной ночью (первый его полет) созерцая трагическую ошибку земель под собой. С Эвелин теперь должно было быть пан или пропал; Коди ныне пытался действительно приспособиться в последний раз к бесповоротной Время-охватывающей с-вечностью-флиртующей запутанной оживленной всхлипо-хлюпающей мощной женитьбе…. После всех ночей в джунглях и безумных фантазий Мехико-Града, особенно той последней сцены, о которой я тут расскажу, можно было б решить, что он по прибытии во Фриско будет смотреться покойником – а он… но погодите, и это будет. То было, в парке, жуткая сцена между нашими двумя душами, я на самом деле не знаю, что произошло, я был столь неумерен от Мехико, он тоже, мы – сидели с Кокой на перилах в Парке Максимилиана на пласе, над водою с лилиями и мексиканскими гребцами с их японскими куколками ‘манных жилых домов, воздушными шариками детворы, загорающей в самом большом воздушном шарике из всех, деревья вздымаются в зальных боковинах крикетной лощины с лозами, с красными хуецветиками, парк Тропика Рака, скорей как джунгли, со внезапными индейскими семьями на пикнике, сидящими на корточках в долу, как потерянное колено, стенами ацтекского храма и французским слезливым монархом с его кошмарной Флоберовой красоткою с мушкой на подбородке, ослепляющей и слюнявой, под боком, тот парк, Чапультепек, («Чапупек», как называл его пацан Быка Уилли, ласкательно) (когда так никогда этого и не совершили на пикнике) – мы пьем национальный напиток, «Миссионерский Оранжад», мы на солнышке, преуспевающие пришельцы по туристским дорогам, как вдруг более или менее – «Слышь, Коди, как там насчет той истории, что ты собирался – не истории, но что случилось в Виктории, в глубине раздевалок и блядокомнат, там», когда Прадо обрывал нам уши с того великолепного сверх-бу́хающего музыкального автомата деньком у индейского владельца в притонах и sales de bailes[70] – спрашивая Коди о том, что он делал, пока сам я занимался с подскакивающей сеньоритой – вместо ответа мне он говорит: «Никакой разницы, Джек».
«‘Счет чего? Никакой разницы?»
«Насчет… штук, памятований, машиники вспоминанья и пережева, коммуникации и близости, и всей этой белиберляндии —»
«Это не я сказал».
Коди не сознает, насколько я его люблю.
«– или переживать, нет, или то – но теперь толку никакого, черт бы драл» – с отвлеченным взглядом в глазах, вдруг он вспоминает Дейвово восхищенное «Сукин сын, черт бы драл!» с коленошлепым денверским восторгом, но Коди, напротив, безучастно из переулков прошлого, вытягивает это в горниле собственных своих применений все искореженное и облепленное запекшимся пеплом: «Сукин сын черт бы драл!!» с тяжким хмурым офигеньем, говоря, свою новую волынку: «Я только больше зависаю! Я все больше зависаю!» Трагично было то, как он дал себе продумывать такие штуки и причины их, ужасно – «Я бы спросил, в чем дело, Коди, но уже поздняк».
«Да ничего», – говорит Коди, не слушая. Издалека налетает проклятье, туманя ему взор – я бессилен пред таким одиночеством и заключенным отчаяньем, я покачиваюсь и боюсь говорить – «Что будешь делать?» Ничего. Через пару недель – даже меньше – после одной из множества наших загульных ночей и борделей, и вин, и fillettes[71], чего, Коди сидел за кухонным столом в Мексиканском Индейском Ночном Сумраке и паковался на выезд. У меня была в ту ночь горячка от дизентерии, и я лишь смутно заметил, как он отбыл в Нью-Йорк в трех тысячах миль оттуда и в бедном «форде». «Все то же самое заново?» – говорю я Коди, слыша о его отбытии…. в смысле вся эта земля и езда. Но он уехал – «Есть дела» – в ночи теперь поехал обратно, на север, прямо с Инсургентов, как мы и приехали, Ferrocarril Mexicano неотступно призрачит его левые колпаки на колесах, в темноте, через святые библейские равнины при свете первых звезд, что сделали волхвы. Вдали за росистыми кактиями койот прокукарекал свои овсы с долгой песьею ухмылкой, дородный мешок свисал с гвоздя, в дереве мигала икона, лозы покаянья текли в потоке. Согнувшись над баранкой, как полоумный, без рубашки, без шляпы, луна лыбилась ему на плечо, пик ночи отметался назад быстрым саваном, он развертывал сустав своего старого «форда», треская дверцей по ухабам и биллдейлам Панамериканской Трясцы сквозь Складку и Пустоту Земли Старой… бедный Крафин, он сделал себе клетку на мраморной козетке церковного двора. Миска Старой Окии, заброшенная с северных уст звезд, скарамболила от лысоватого храма Ленивого Царя; они принесли известья мелодьи. Лихорадя в серединах, вот он краковякает поперек пустыни и обратно вверх в Тексас; теперь один и в чернильной ночи он переодолел горы и перевалы, он миновал парапеты и насельников расселин в фартуке ночи. Видел ли он какие-нибудь огни?
В Виктории Коди Помрей, фары его устремлены в угол двора, покуда ждал он своего мальчика Виктора, который зашел на минутку выяснить, известно ли его сестре, где он, на танцевальной ли фиесте, или в салуне с пульке, или в мамбовом притоне, или же опять вернулся в арахисовый и «Санкистовый» ларек на Текильной Площади; ожидая, Коди видел и слышал братию нервной детворы, что хихикала над ним, и вот лучи фар явили их банде пряток в другом мексиканском послеужинном переулке, но, значит, когда Коди в итоге развернул машину, Виктор вернулся, и попаданья вспыхивают на детках у забора вместо лишь части их, их там вообще нет, потому что их никогда не существовало, у него была галлюцинация.
И едва он оказывается в Калифорнии – после того, как в Лейк-Чарлзе, Ла., «форд» поломался, и он полетел дальше жениться на Дайане в Ньюарк, а затем пере-пересек старый ухаб на Побережье, он выглядит (вы б решили, мертвым) на фото с Эвелин на медовомесячных Маркетовых мостовых романтического мальчедевочкового Фриско, они вдвоем рассекают себе, будто реклама будущего – ярким, аккуратным, у Коди волосы ерошит на ветру и смахивает на лоб, футболка, уже чистая, как снег, внутри твидового дешевого костюмного спортивного пиджака, брюки отутюжены, трепещут и мнутся складками на прогулочном солнышке, ботинки его поразительны у прискорбного серого тротуара, в ладонях он держит ладони Эвелин, руки сложены, полу-ухмыляется, ирландский юноша почти что хорошенький и определенно миловидный и мальчишеский, а она, конечно, натуральная куколка со светлыми подвзбитыми наверх косами золотых волос и в шикарном костюме, и на высоких каблуках, и с дамской сумочкой (замшевый костюм, ей-богу, с замшевым плетеным поясом), твид и неофициальный рубчатый плис елочкой мчат вслед за – Таково изображение Коди в первые дни его исправленной женитьбы. Он сам себе учреждение. В нем сила буржуа и люмпенпролетариата одновременно, он Маркса Пере-Марксит, во какой парень… Вскоре после этого он распаковал свой обшарпанный бедный старый ссакожопый огромный браксундук, что я помню один раз по Озон-Парку, боролся с ним на хипстерский Новый Год, 1949-й; сундук, который я впервые видел с полузнакомыми носками и примочками рубашек, что высовывались все серые и унылые в обпутешественной пустоте. Дело было у меня дома – моя мать – но это картинка – Наши, его дети будут на это смотреть и говорить: «Мой папка был хоть куда молодой человек в 1950-м, он по улице расхаживал такой, что симпотней и не бывает, и на все про все несколько неприятностей у него было, что его ирландская крепость и сила – ах гроб! вкушаешь ли старую силу на трапезу, и швыряешь ли червей?»
