За завтраком жена деликатно напомнила Хеплмейеру, что пора оплатить счет дантиста — 1200 долларов за новый мост.

— У нас в банке всего семьсот двадцать два доллара, — тяжело вздохнул профессор. — Может быть, нам следует взять взаймы.

— Нет-нет. Ни за что, это совсем не в жилу, — отрезала жена.

Профессор, отставший в своей разговорной речи на четверть века, посмотрел на нее с некоторым недоумением.

— Вспомни о немецком предложении, — объяснила она. — Тебе даже не придется делать эту проклятую штуку. Им нужен только принцип.

— Я часто думаю, что вовсе не невежество, а, скорее, приверженность принципу двойственности виновата в падении человеческих нравов.

— О чем ты?

— О двойственности.

— Тебе понравились яйца? Я купила их в супермаркете «Пайонир». Они подешевели на семь центов. Высший сорт.

— Очень хороши, — ответил профессор.

— О какой двойственности ты толкуешь?

— Мы просто так размышляем. Хорошее и плохое. Правда и неправда. Черное и белое. Моя рубашка, твоя рубашка. Моя страна, твоя страна. Таков наш образ мышления. Мы никогда не думаем о едином, целостном. Вселенная находится вне нас. Нам не приходит в голову, что мы — тоже часть Вселенной.

— Честно говоря, я не совсем понимаю тебя, — осторожно отозвалась жена, — это означает, что ты больше не будешь делать обручи?

— Я не уверен.

— Это значит, что ты уверен.

— Нет, это значит только, что я не уверен. Я собираюсь подумать об этом.

Жена встала из-за стола, и профессор спросил, куда она собралась.

— Либо у меня сейчас начнется мигрень, либо я выброшусь из окна. Мне тоже придется подумать об этом.

Единственным человеком, который в этой ситуации ни минуты не сомневался в себе, оставался мэр. Он уже восемь лет боролся с неразрешимыми проблемами, и в городе не было ни одной организации — профсоюза, фэн-клуба болельщиков, ассоциации домохозяек или отряда бойскаутов, которая хоть раз не выбирала его козлом отпущения. В конце концов на его многострадальном загривке появились признаки застарелой мозоли. Мэр так самоотверженно был предан обручу, что, попытайся кто-нибудь коснуться установки, он тут же вооружил бы всех жителей и воздвиг бы баррикады. Полицейские стояли вокруг обруча плечом к плечу. Утром, днем, вечером и ночью бесконечная вереница мусоровозов не переставала сбрасывать в установку мусор. Так ситуация выглядела на данный момент. Но в кабинетах муниципальных работников допоздна горел свет: за своими чертежными досками они разрабатывали систему, которая позволила бы сливать прямо в обруч и все канализационные стоки. Это воистину был звездный час, ни на йоту не омраченный требованиями мэров Йонкерса, Джерси-Сити и Хакенсака допустить их к этому делу.

Мэр был тверд. Не проходило минуты, чтобы к обручу не подъезжал мусоровоз и не опустошал в него свой кузов. Тони Андамано, назначенный на пост инспектора, постоянно находился около обруча и вместе с целым штатом помощников следил, чтобы мусор как следует валился в бесконечность.

Разумеется, следовало ожидать, что будут появляться требования разобрать обруч, посмотреть, как он устроен, и тотчас же размножить его, сначала на местном, потом на национальном, а потом и на мировом уровне. Японцы, давно ставшие специалистами по воспроизведению и совершенствованию всего, что создано на Западе, первыми подкинули эту идею в ООН; за ними последовали еще пятьдесят стран, а потом — еще сто государств. Но мэр уже тихонько переговорил на эту тему с Хеплмейером. Если доверять мемуарам Хеплмейера, то их диалог выглядел примерно так:

— Я хочу получить прямой и ясный ответ, профессор. Если разобрать обруч, то можно ли его воспроизвести?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нужно знать математику. Это вам не автомобильная трансмиссия.

— Естественно. Есть ли хоть какой-нибудь шанс, что его воспроизведут?

— Кто знает…

— Думаю, что вы, — сказал мэр. — Вы бы смогли воспроизвести его…

— Я его построил.

— Так сможете?

— Возможно. Я давно думаю об этом.

— Уже целый месяц.

— Я известный тугодум, — ответил профессор.

Тогда мэр сделал свое историческое заявление, гласившее:

«Любая попытка нарушения работы обруча будет расцениваться как покушение на конституционное право собственности города Нью-Йорка и встретит сопротивление, которое будет оказываться всеми средствами, юридическими и иными, имеющимися в распоряжении города».

Комментаторы немедленно пустились в рассуждения о том, какие именно меры имелись в виду под словом «иные», а губернатор, который всегда недолюбливал мэра, возбудил иск в Федеральном суде от имени и по поручению муниципалитетов штата Нью-Йорк. Тем временем НАСА, презрев все предостережения о неразрешимых научных проблемах, подключило к решению задачи всю свою колоссальную батарею электронных мозгов. Русские заявили, что создадут собственный обруч в течение шестидесяти дней. Одни лишь китайцы посмеивались, поскольку у них основная часть мусора перерабатывалась в органический компост, к тому же они были слишком бедны и слишком бережливы, чтобы тяготиться подобными проблемами. К сожалению, китайцы находились слишком далеко, чтобы их насмешки успокоили Америку. Волна гнева нарастала день ото дня. Из героя и чудака профессор Хеплмейер стал быстро превращаться во врага народа номер один. Его публично обвиняли в том, что он — коммунист, сумасшедший, маниакальный эгоист, да еще и убийца в придачу.

— Как-то неуютно, — признался Хеплмейер своей жене; теперь он избегал пресс-конференций и телевизионных интервью, и его признания происходили обычно за завтраком.

— Мне понадобилось тридцать лет, чтобы узнать, какой ты упрямый. Теперь об этом знает весь мир.

— Нет, это не упрямство. Я уже говорил, здесь все дело в двойственности.

— А все остальные считают, что все дело в мусоре. Кроме того, ты так и не заплатил зубному врачу. Счет просрочен на четыре месяца. Доктор Штайнман собирается подать на нас в суд.

— Прямо уж в суд. Зубные врачи не судятся.

— Он говорит, что ты — потенциально самый богатый человек в мире, и это оправдывает его иск.

Профессор что-то подсчитал на салфетке.

— Поразительно! — воскликнул он. — Знаешь, сколько мусора уже свалено в обруч?

— А ты знаешь, что ты мог бы получать отчисления с каждого фунта этого мусора? Сегодня звонил адвокат, который собирается представлять…

— Больше миллиона тонн, — перебил он. — Только представь себе, больше миллиона тонн мусора. Что мы за странные существа. Веками философы искали теологическое обоснование существования человечества, но никому из них не пришло в голову, что мы — просто производители мусора.

— Он упомянул о платежах в пять центов с каждой тонны.

— Более миллиона тонн, — задумчиво повторил профессор. — Интересно, где они сейчас?

С того дня минуло три недели, и вот в 5.20 утра на асфальте Уолл-стрит появилась странная трещина. Такие дефекты нередко встречаются на городских улицах, не привлекая к себе никакого внимания, а тем более не вызывая тревоги; но наша трещина принялась расширяться.

Между 5.20 и 8.20 она удлинилась в два раза, а ее края раздвинулись на целый дюйм. Исходящий из нее запах привлек внимание людей, спешащих на работу. Прошел даже слух об утечке газа.

К десяти часам на месте происшествия появились машины компании «Кон Эдисон», ответственной за состояние газовых труб, а к одиннадцати полиция оцепила улицу. Края трещины, протянувшейся через всю улицу, раздвинулись по меньшей мере на восемь дюймов. Пошли пересуды о состоявшемся землетрясении, но Фордхэмовский университет сообщил, что сейсмограф не зарегистрировал ничего необычного — слабые колебания, но все в пределах нормы.

В обеденный перерыв улицы заполнились народом. От трещины, ставшей к этому времени узкой пещерой, исходил отчетливый запах тухлятины, такой тяжелый и неприятный, что полдюжины наиболее чувствительных желудков вывернуло наизнанку; а к часу дня лопнули водопроводные магистрали, и «Кон Эдисон» пришлось отключить не только газ, но и высоковольтные линии. В 14.10 наружу показался первый мусор.