В свою комнатушку с одним окном заходить не хотелось, сердце сжималось от сознания, что Виктора там уже нет и неизвестно, когда он будет... А может, и совсем не будет...
...Усталая и истомленная разлукой, свалилась на тот самый диван возле печи, где недавно сидела с Виктором. Представилось, что еще не остыло его тепло, слышится его дыхание... Уже стемнело, оконце, выходившее в сад, выделялось на белой стене неподвижным черным квадратом. И не хотелось зажигать лампу, а потом завешивать это единственное оконце и сидеть одной, как в погребе, не видеть даже того света, что еще сохранился в маленьком приусадебном садике. Главное же, исчезнет тогда представление, что Виктор еще тут, что, возможно, стоит возле окошка и вслушивается, откуда доносится тяжелый и зловещий гул вражеских самолетов да время от времени долетает эхо мощных взрывов.
"Снова Хреновое бомбят", - подумала тогда Галя...
...До Саратова добрались чуть ли не с первыми заморозками: Виктор и теперь не понимает, кто мог разрешить в то время так долго вести пополнение. Скорее всего это была одна из тех неувязок, которые часто случались в первые месяцы войны: батальон сформировали, а потом, видимо, забыли о нем. Это была не то воинская часть, не то обозно-гражданская. Никаких аттестатов на обеспечение, ни прав на заготовку продуктов батальон не имел. Держались в дороге только тем народным патриотизмом, который неизменно ощущался всюду. Приходили в колхоз, размещались по хатам, и командир батальона шел к председателю колхоза, писал ему разные требования и расписки на получение продуктов. А если же случалось, что председатель колхоза колебался, то за дело брался Виктор - являлся в военной форме, вынимал из планшетки, которую приобрел еще на довоенной службе, документы старшего сержанта - и все становилось на свои места.
В Анне батальон задержался на лишние сутки, потому что надо было организовать выпечку хлеба. Это был самый обидный момент для Виктора: если бы знал, что выйдет задержка, то побыл бы еще дома, с Галей.
Печеный хлеб несли с собой. Когда съедалось все - организовывали новую выпечку. Направлялись будто бы самым коротким путем, а порой выходило, что одолевали за день какой-то десяток километров.
Этот поход всегда вспоминал Виктор с болью в душе. Сама фронтовая служба позднейшего времени не представлялась такой нескладной. Почему бы не подать полэшелона и не доставить запасников на место за один-два дня?
Командир батальона сначала и слушать об этом не хотел, и тут нетрудно было его понять: на фронте вряд ли нашлась бы для него такая служба. А тут он будто бы и при своих воинских обязанностях, и опасности для жизни никакой, и власть над людьми все-таки имеет. До этого назначения у него был только один подчиненный - инкассатор сберегательной кассы, а тут вон сколько людей.
Позднее, когда значительная часть запасников, а с ними и Виктор стали решительно протестовать - люди воюют, а мы тут побираемся по деревням, командир разрешил Вихореву зайти в один недалекий от их маршрута военкомат. Там сержанта выслушали будто бы и с сочувствием, но навстречу не пошли: все вагоны отсюда, если их удается выбить, отправляются на фронт, а не в тыл. Так что - топайте, братцы, не жалейте лаптей, пока вами не пополнили какую-нибудь встречную маршевую часть.
На одной промежуточной станции Вихорев дознался, что небольшой группе людей можно втиснуться в маршрутный эшелон. Подал просьбу - двинуться таким образом с группой наиболее активных новобранцев своей роты до места назначения и оттуда помочь всему батальону: может, даже выслать навстречу транспорт, поскольку известно было, что при запасном полку формируется отдельный автобатальон.
Комбат сначала кричал, возмущался, а потом стал просить Вихорева не бросать его.
- Пропаду я без тебя, - чуть не плача, жаловался он. - Люди разбегутся, - тогда меня под суд отдадут. И не просто под суд, а под трибунал...
И действительно, удивлялся Виктор, вспоминая теперь, - за всю дорогу ни один человек не сбежал из батальона. А было же - вольному воля: никто ни за кем не следил, в некоторых подразделениях даже и переклички не делалось, так как командовали ими такие же отставные добряки, как и этот временный комбат. Где-то на третьем месяце похода многие запасники вконец обносились, построение порой задерживалось на целый час, потому что люди латали свою одежду, ремонтировали обувь. Первое время в таких случаях комбат бегал по хатам, волновался, накидывался с руганью на командиров подразделений. А потом свыкся с обстоятельствами и притих. Запасники трогались с места, когда часть Вихорева была уже далеко. По ее следу медленно ковыляли остальные запасники. Комбат, в хорошей бурке, добытой в одном колхозе, ехал на обозной фурманке, которая везла припасенный хлеб и колхозную муку для новой выпечки.
Из-под Саратова их отправили под Воронеж. Оттуда - под Барвенково!.. Ближний свет! Однако удивляться было нечему. Автобатальону, в который Виктор попал случайно, иногда приходилось делать большие марши. Даже по двое суток. Как правило, на запад - обстоятельства к этому вынуждали - подвигались медленно. А вот назад газовали на самых больших скоростях. И через Дон перекатились почти с лету. Остановились в Вешенской.
Виктору пришлось спасаться от вражеской шрапнели за домиком Шолохова. Голубым, одноэтажным, огороженным частоколом, тоже голубым. Хотелось хоть глянуть на то место, о котором знал весь мир. Подбежали вдвоем со штабным писарем, пожилым человеком, большим поклонником творчества Шолохова, а тут снова налет. Упали там, где стояли. С летящих контейнеров зловещим градом сыпались разрывные бомбы. Одна из них оглушительно треснула возле самого Вихорева. Противно зазвенело в ушах, в нос резануло острым запахом серы. Сознание болезненно сверлил вопрос: конец или еще нет? Может, пронесло и на этот раз?
Не впервые возникал такой вопрос. Разрешался он просто: коль способен думать, значит, жив, разве только ранен или контужен.
Спустя какое-то время пришла уверенность, что жив. Надо было немедленно искать более надежное убежище. Вражеские самолеты ушли на новый заход, а на прицеле у них, скорее всего, домик Шолохова.
С трудом раскрыв запорошенные пылью глаза, увидел побитый осколками голубой частокол. Он будто мелькал, дрожал перед глазами. Виктор тронул соседа:
- Бежим, тут неподалеку ров.
Сосед не ответил, даже не шевельнулся.
- Слышишь? Бежим!..
Самолеты действительно шли вторым кругом, а сосед не двигался и не подавал голоса. Не обращая внимания на взрывы, будто не слыша их, Вихорев начал тормошить соседа, ощупывать его. Почувствовал на своей руке теплую кровь...
До проезжей дороги нес писаря на руках. Ухом и грудью слышал, что он еще жив, но потерял речь: видимо, не только ранен в грудь, но и контужен.
Стоял на дороге и держал на руках обмякшее, бесчувственное тело. Машины, нагруженные ранеными, шли мимо Виктора, не останавливаясь. Некоторые из шоферов сочувственно кивали головами.
Наконец один грузовик остановился, из кабины выглянул старшина с медицинскими эмблемами на петлицах.
- А ну, давай его сюда! - приказал сурово. Взялся за опущенную чуть ли не до самой земли руку раненого. - Да он уже готов! Слышишь? Чего держишь на руках? Похорони где-нибудь тут, если можешь.
Ночью оставили Вешенскую. По пути к Сталинграду несколько раз останавливались, пробивались вперед, возвращались назад, потом снова рвались вперед. Задача была ясной - доставляли частям боеприпасы. Вихореву сверх его штабных обязанностей передали сейф с партийными документами, за который отвечал убитый пожилой писарь.
Там же, под Сталинградом, он попал на краткосрочные лейтенантские курсы.
Учились урывками, а больше стояли в обороне. Виктору иногда казалось, что эта наука ему не очень и нужна. Рядом с ним, уже имевшим гуманитарное образование, учились деревенские парни после семилетки. Они знакомились с трофейным оружием, стреляли из пулеметов и пистолетов, которые еще ни разу не держали в руках. Виктору это было не в новинку, он пользовался уже всяким оружием. И не так давно в кавалерийской полковой школе на соревнованиях по стрельбе занимал первые места.
