Рисунки С. Сухова

Мороз стоял будь здоров какой. Жгучий. С колючим хиузком. Со звоном, как говорят у нас в Таскине. А говорят так потому, что лишь при ладном морозе, когда все звуки обострены, доносится до села звон пилы-циркулярки, работающей в логу у молочной фермы. В оттепели же ни слуху ни духу от нее, хотя циркулярка не менее сердито вгрызается серебристыми зубьями в березовые кряжи, распиливаемые на дрова.

Школа была уже открыта, но еще совершенно пуста. Минька это понял сразу, как только, обработав веничком белые катанки, шагнул в коридор. Дверной стук гулко отдался в пустоте школы, и Минька почувствовал явное разочарование. Но когда он открыл 7 «б», навстречу ему поднялась с тряпкой в руках уборщица тетя Саня.

— Раненько что-то, Михаил Максимыч. Еще и черти в кулачки не бились…

— Да я это… по истории подучить надо, — нашелся Минька, деловито направляясь к своей парте.

— Ну-ну, — подмигнула тетя Саня. — А пимы-то у тебя, парень, загляденье! Ловко сработаны. Отец, небось, катал?

— Это я сам, — сказал Минька гордо, но на последнем слове почувствовал в горле некоторое стеснение.

— Неужели? — удивилась тетя Саня, и даже тряпка выпала у нее из рук, повиснув на дужке ведра. — Маста-ак, парень. Видать, в отца пошел.

— Ну, не совсем уж сам, — сказал тихо Минька, и кровь прилила к его лицу, как это бывает в тепле после жгучего мороза. — С отцом стирали. Но я и сам две сложки дал. И на рубцах обработал, и палил, и пемзой чистил…

Все эти пимокатные слова Минька произносил, конечно, с особым шиком и удовольствием.

— Понятное дело, — сказала тетя Саня не без лукавства. — Глядишь, и мне чесанки скатаешь к будущей зиме. — А когда домыла последние половицы, остановилась в дверях и серьезно добавила: — Учись, Минька. Ремесло за плечами не носить.

Оставшись один, Минька прошелся по классу туда-сюда. Новые валенки, еще не растоптанные, немного жали в пальцах и на взъеме, но все равно приятны были на ноге своей податливой упругостью и гладкой белизной.

Хлопнула дверь. Кто-то пробежал, стуча остылыми валенками по коридору. Минька быстро вернулся за парту и открыл учебник истории. Так и просидел он до самого звонка.

Но все равно Минькина обнова стала известной в классе. На первой же перемене. Вернее, даже на уроке. Как только его соседка, кудлатая Нюська Тестова, которая живет рядом со школой и потому неизменно опаздывает на занятия, нырнув в дверях под руку учителя истории Ивана Ивановича, плюхнулась на сиденье вместе с пузатым портфелем, она тотчас, еще не отдышавшись, громко заметила:

— А пимы-то! А пимы-то! Маде ин Таскино! На лебяжьем пуху.

Минька порывался закрыть ей рот учебником, но слово, как известно, не воробей, вылетит — не поймаешь.

На перемене Миньку вытащили на круг перед доской, чтобы лучше рассмотреть его обнову. Белые чесанки, какие на нем были, для многих невидаль. Миньке бы молча пережить эту малоприятную ситуацию, когда твои товарищи хлопают тебя по ногам и по шее, как цыгане, покупающие лошадь, но он возьми да ляпни с вызовом:

— Еще бы! Сам катал…

Только сказал он это, в круг еще не опомнившихся от шока ребятишек вломился долговязый Шурка Ларихин, проворный на язык, и протянул Миньке свою костлявую щупальцу:

— Поздравляю вас, Белый Пим Чертово Ухо!

Хохот и грохот потряс 7 «б». От дальнейших измывательств Миньку спас только звонок на урок. Следующей перемены Минька дожидался с тягостным чувством, однако, к его удивлению, ничего такого не произошло. И он совсем успокоился, когда его дружок Ванька Ленич, улучив минуту, доверительно спросил:

— А правда, сам?

— Ну, не все, конечно, сам. Застил не мой, материн. Первую сложку отец показал, — ответил Минька не менее доверительно и невольно приметил, как загорелись Ванькины глаза при таинственных пимокатных словах.

— Возьми посмотреть в другой раз, а? — сказал он.

— Чего посмотреть?

— Ну, как ты валяешь и вообще… всякий там инструмент. Рубцы.

— Что ж, это можно. Давай хоть сегодня. Правда, валять мне нечего, но инструмент покажу.

— Идет, — сказал Ванька и пожал заслуженному пимокату руку повыше локтя.

…Села, как люди. У каждого свое неповторимое лицо, свой характер и даже свое любимое ремесло. Как появилось это ремесло и почему именно в этом селе, сказать трудно. Такие традиции уходят корнями в глубь веков. По всей вероятности, родоначальником целой плеяды теперешних мастеров, или мастаков, был когда-то живший в деревне особенно даровитый умелец, который не только принес славу себе и односельчанам, но и завещал потомкам свое мастерство, сноровку, разные хитрые секреты. И передавались эти секреты от отцов к детям, от поколения к поколению, и упрочивалась за селом слава теми или иными мастерами.

Вот, положим, у нас в Таскине рядовую кадку под капусту да под огурцы могут сделать и сами, но чтобы заказать водянку (то есть кадку, в которой и питьевую воду держат), — настоящую, плотную, чистой работы, с резной крышкой и затейливыми ушами, — нужно ехать в Верхний Кужебар. Под тайгу. Кужебар славен бондарями. Особенно знаменит там мастерством дед Козлов. Он, правда, запивает частенько и тогда мечется по улицам с кадушкой на плече в поисках покупателя. Со встречными односельчанами чудаковатый старик разговаривает только стихами, рифмуя их смежно, и при этом чисто по-козлиному трясет жидкой бородкой. Когда же наступает пора трезвости, старик переходит на прозу, яростно набрасывается на работу, и кадки мастерит преотличные. Недаром, если в районе критикуют местпром за нерасторопность, то всегда корят нерадивых дедом Козловым, который один «покрывает потребности» района в бочкотаре.

Или взять мукомольное дело. На обычный хлеб насущный зерно у нас мелют дома, на колхозной вальцовке, и не обижаются хозяйки — караваи выходят куда с добром. Но все же, чтобы смолоть муки к праздничку, поровнее да помельче, чтобы как пух была она, а не стояла стеной в сельнице, чтобы шаньги из нее выходили пышные, лакированные сушки изнутри как сахарные, а хрустящий хворост во рту бы таял, смолоть такой мучицы все норовят в Худоногове, на водяной мельнице. На единственной, чудом сохранившейся на всю округу. И у единственного, пожалуй, настоящего, или, как теперь говорят, профессионального мельника, равного которому нет в окрестных селах.

Но уж если кому нужно скатать сибирские катанки, да такие, чтоб ноге тепло в них было, как на печке, мягко, как в гнездышке, и чтоб век износа им не было, — тут уж все едут к нам, в Таскино.

У нас и вправду, что ни дом — то катальщик. Взять хотя бы наш край села, который называют Саратовским (видимо, столыпинские переселенцы из Саратовской области здесь первыми обосновались). Начнем подряд: Сергей Калачев катает, Александр Борисов катает, Викул Тютюкин, Иван Калачев, Иван Теплых. Минькин отец — Максим Поляков — тоже катает. Конечное дело, не все одинаковые мастаки, один лучше катанки сработает, другой похуже, но уметь все умеют. И уж для своей-то семьи всегда сами зимний обуток спроворят, не пойдут чужому дяде кланяться.

Впрочем, хороший пимокат смастерит не только обуток. Он может из бросовой шерсти и войлочек скатать, и потничок под седло, и стельку на подшивку старых валенок, и даже — шляпу. Да, и шляпу! Когда-то мой школьный приятель Володька Закутилин нашивал шляпу, которую смастерил ему отец-пимокат, ныне покойный дядя Макар, огромный седобородый старик, про которого, когда он проходил по улице, таскинцы между собой говорили: «Макар куда-то зайца в зубах понес» — так бела и длинна была его старообрядческая борода… Ту Володькину шляпу нынче, наверное, не надел бы никто и на маскарад, но в скудное послевоенное время она казалась вполне сносной и даже модной.