Теперь редко кто в деревне за дровами на лошади ездит, тем более — зимой. Дрова теперь возят на тракторах, в летнюю пору. Даже новое слово появилось — волок. Что за волок? А просто несколько лесин, хлыстов, очищенных от сучьев и связанных по вершинам в огромный пучок, или вязанку. Зацепляет трактор тросом такую вязанку и волочет по земле. Отсюда и волок..

Но мы с дедом вынуждены ехать на лошади, у нас особое задание. Мы должны привезти дров именно сейчас, в январе, причем привезти их так немного, что о тракторе и заикаться стыдно. Может, старикам топиться нечем? Как бы не так! Три поленницы стоят вдоль забора — одна за одну заходит. И сухих, и сырых дровишек вдосталь — березовые, гладкие, самые что ни на есть отличные.

Вся недолга в том, что тетка Липистина задумала сделать домашнюю колбасу и подкоптить ее.

— Люблю, чтоб с дымком колбаса была, — говорит она.

А для копчения, известно, березовые дрова не идут. Здесь обязательно нужны таловые, то есть из талины — дерева, прямо родственного иве. И желательно, чтобы талина та была сухой, валежной, тогда она больше дыму даст, своего наилучшего запаху для копчения колбасы.

Наспех завтракаем, надеваем шапки, фуфайки, поверх фуфаек длинные собачьи дохи, пестрые и такие лохматые, что от одного их вида становится жарко. Тонкие вязаные варежки для. работы в лесу кладем в карман, а на руки в дорогу надеваем шубинки — рукавицы из овчины ворсом внутрь. Шубинки теплы, как печки, но работать в них нельзя, от снега они размокнут, а когда высушишь, скомкаются, затвердеют и станут ломаться.

Вот теперь у нас экипировка надежная. И сорокаградусный мороз нипочем.

Выходим во двор. Султан мечется на цепи, как угорелый. Увидел, что лошадь стоит за воротами и забеспокоился, как бы дед без него не уехал. Надоело Султану на привязи, да и холодно, побегать хочется, промяться, погреться, белый свет посмотреть.

Дед спустил его с цепи. Султан, благодарно повизгивая, стал прыгать вкруг него и даже изловчился лизнуть в бороду.

И вот мы едем на стареньких розвальнях. Дед Егор у козырька сидит, правит, а я сзади на навильник сена прилег, поднял высокий воротник дохи — и сам черт мне не брат. Поют полозья на мерзлом снегу. Напористой рысью идет заиндевелая Гагара. Султан вприпрыжку бежит сбоку саней.

Дед Егор уже решил, куда ехать, — в Феофанов лог. Таловые дрова, конечно, можно и в других местах найти — вниз по речке, в Федулкином, Пашином или Поляковском логах. Но дед путь держит в Феофанов, потому что там у него копешка сена осталась и он хочет ее прихватить попутно.

Промелькнул переулок, Зеленая улица, мельница, механические мастерские, мы выехали за поскотину. Место здесь ровное, безлесое. Белый снег кругом да ометы соломы по пашне — огромные песцовые шапки. Серебряной пылью сыплется изморозь.

Вот уже и черемуховый колок проплыл с дощатым вагончиком. Весной и осенью здесь бывает полевой стан. А сейчас — тишина, безлюдье.

— А где же курчавая береза? — спрашиваю я деда Егора.

— Выкорчевали, чтоб не мешала пахать, — кричит он в ответ. — Вон, видишь, корень на обочине остался?

Я поворачиваю голову и в самом деле вижу узловатые корневища, торчащие из снега. Вскинутые кверху, они похожи на воздетые к небу руки. Мне жаль курчавой березы. У нее летом была такая красивая, густая, почти непроницаемая крона. Дерево служило как бы маяком для таскинцев. Урочище здешнее называлось у Курчавой. «Где пахал?» — «У Курчавой». — «Где ягоды брал?» — «У Курчавой». А теперь как назвать эту местность? У Обрубленных Корней?

Не думаю, чтобы береза слишком мешала плугу. Она стояла почти на меже и занимала земли не больше квадрата. Только равнодушный' человек мог проявить такую сверххозяйственность.

В Феофанов лог мы въезжаем напрямки, по снежной целине. Долго кружим среди березин и осин по завертью, пока дед не останавливает Гагару около кустов тальника.

— Рубить будем? — спрашиваю я.

— Зачем рубить? Ветер уж нарубил за нас. Давай валежины искать, — говорит дед, сбрасывая доху и вынимая из карманов вязаные варежки. Я тоже освобождаюсь от тяжелой дохи, беру топор, — он был воткнут в головки саней, — и направляюсь к валежнику, рогато выступающему из сугроба за кустами. Ударом обуха сбиваю с сучьев белую оторочку.

— Осина? — кричит дед.

— Не пойму пока.

— Срез красный?

Я всаживаю топор в потемневшую стволину — отстает щепа с изнанкой цвета охры.

— Красный! — радостно кричу деду.

— Значит, талина. Кряжуй ее — и сюда, — командует он.

Когда на сани ложится десяток коряжистых валежин с оранжевыми пятнами на свежих срубах, дед Егор резко опускает руку:

— Шабаш!

Он увязывает воз, втыкает топор в головки саней, складывает на воз дохи, лежавшие на снегу, и берет в руки вожжи. Я отказываюсь сесть на дрова, мне хочется пройти по лесу пешком.

Между деревьями — частые прошвы следов. Тут прошла стайка тонконогих коз, там пугливые зайцы набили тропу, а вот просеменила чуткая лиса сбоку мышиной строчки. Наверное, той мыши уже нет на свете, одни следки остались на сугробе, да и те скоро засыплет снегом.

Гагара шумно дышит у меня за спиной, я уступаю ей дорогу и на ходу сажусь на воз. Султан бежит сзади с заснеженной мордой, точно муки наелся, — это от того, что он тычется носом в каждый след, гадая, какой зверь и когда проходил Феофановым логом. Что поделать — профессиональная привычка…

Вот и дедова копешка в лощинке. Сена совсем не видно, только небольшой холмик в сугробе. Снова дед сбрасывает дохи, берет вилы…

Из лога дорога в гору. Лошади тяжело тянут сани по рыхлому снегу, поэтому я снова поднимаюсь пешком. У Гагары такой характер: чем тяжелее поклажа, тем быстрее она переставляет ноги. Я едва успеваю за возом. Из лога поднимаюсь взмокшим больше, чем Гагара. Здесь, наверху, хиус резкий сечет и не миновать бы мне, потному на ветру, простуды если бы не матушка-доха. Я снова надеваю ее, взбираюсь на сенной воз. От него волнующе пахнет летом, лугом. Посиживаю себе, как у Христа за пазухой.

Султан забегает то с правой, то с левой стороны саней, обнюхивая каждый след, потом возвращается на дорогу, торопливо обкусывает зубами ледульки, настывшие между пальцами ног, и снова продолжает охоту за запахами.

Дед закуривает, обдавая меня дымком забористого табака, и говорит наставительно:

— Слышь, как полозья поют? Это к морозу.

Как еще слышу! Кажется, не только примолкшему зимнему лесу слышен чистый скрип саней, но и по всей заснеженной Руси…

с. Таскино, Красноярский край