— Я ни баб этих, ни людей не люблю. Все они суетливые, надоедливые, треплют нервы и мешают спокойно жить. Вот собак люблю, лес, озеро люблю, и чтобы печь натопленная жопу грела...

Кстати, тогда с колдуном жила приблудная собака, черно-белая лайка с хвостом колечком, которую он звал Вандой.

А потом и рыбак стал его раздражать, колдун наорал на него, заявив, чтобы тот больше на его берег озера не приходил. Выгнал лайку — показалась слишком льстивой и доброй. Тогда он искал полного, абсолютного, непроницаемого одиночества, надеялся на одиночество. Чувствуя себя почти счастливым, оставаясь глух, нем и неподвижен (если считать озеро, болото, лес и пустоши в окрестности небольшим замкнутым ареалом обитания). Счастье — неверное слово; он бежал, чурался слова «счастье», подразумевающего нечто веселое, шумное, успех на поприще, чье-либо одобрение или гармонию во взаимоотношениях.

Он искал покоя, неподвижности: он обрел покой и медленно, день за днем, сливался с летним гнусом и комарами, июньским ночным солнцем Приполярья и жарой; с дождями и всепобеждающей сыростью октября; с январской кусачей стужей, когда покрывался голубым инеем мох в щелях бревен землянки и выскакивали прочь сучки; с первыми подснежниками на подтаявших вересковых пустошах... Он достиг покоя и равнодушия, научился без боли, без горечи вспоминать людей и события. Сказать, что колдун смирился, было бы неверно: да, он не болел и не скорбел, но отнесся к прошлому с холодной, расчетливой враждебностью.

Так постепенно Егор начал обрастать, покрываться слоями: мхом, волосом, дымом и сажей, загаром и потливой грязью, коростой тишины и забвения; цепенел, в чем-то уподобившись столетней щуке, которая под своим грузным весом опускается в тину на дно омута, зарастает илом и водорослями, ракушками и плесенью, и лежит так десятилетиями, едва шевелящееся бревно, ни живая, ни мертвая, — спящая. Но это по отношению к людям, к городу, к цивилизации колдун стал отшельником и мизантропом. Лес, земля, скалы, болотная пузырящаяся жижа, черная торфяная вода озера, цветы, травы, грибы, ветви с многообразием их листьев, почек, игл, свежих побегов и засохших отростков, весенние соки и полупрозрачные душистые смолы, густой дух лесных ароматов, — все непрестанно поило, радовало, укрепляло его... И если бы он не был колдуном, если бы сумел изменить свой дар и свою судьбу, — то он бы затих, успокоился и действительно стал мирным безмятежным отшельником.

Сила, присутствовавшая в нем, не выдохлась, не забилась в закоулки тела и извилины души; она копилась, бродила, насыщала угаром плоть и разум, скисала и квасилась, и изливалась тошнотворной желчью. В поиске облегчения колдун, случалось, чудил в лесу (валил деревья, поджигал сухостой, приказывал усиленно и быстро лезть из почвы грибам и травам) и на озере (гонял двухметровые волны, тревожил стайки подлещиков), — но это было нехорошо, глупо и опасно; лес мог оскорбиться, стать враждебным, а колдун вовсе не хотел обижать лес. Тогда он понемногу начал привечать и «обслуживать» жительниц Семиозерья. Заодно бабы обеспечивали его необходимым скарбом, утварью, одежонкой (он никогда ничего не просил, бабы оставляли мешки с подношениями в удалении от землянки, в камнях или подвешивали на деревьях).

Кем он становился, как и зачем менялся, — колдун не замечал и не обдумывал. Незачем ему это было. Лишь когда у колдуна появилось резкое, тревожное предчувствие встречи, он встрепенулся. Вышел из своего дремотного оцепенения и ощутил потребность, необходимость действовать. Кто-то искал его; этот неведомый гость мог рано или поздно найти и переменить, порушить слаженный покой его уединения на Собачьем озере. Колдун не мог пока угадать цели и назначения гостя. Гость не был ему знаком, не был ни Вандой, ни иной ведьмой или нечистью, искал колдуна не для войны, а с просьбой. С ведьмами колдун, кстати говоря, предпочел бы встретиться именно на своем месте.

Ощутив, распознав, оценив соотношение сил и стихий вокруг себя (соотношение было напряженным, динамичным и сулило наворот опасных событий), колдун не стал ждать или прятаться, а отправился навстречу гостю. В дождливый день, пехом сквозь девятнадцать километров леса, бурелома и гати, он вышел к станции Каннельярви. Дождался нужной электрички на Питер, коротая время с мужиком из села Победа, выпили на пару бутылку «Пшеничной» (деньгу выложил новый друг), и колдун впервые за пять лет с удовольствием ощутил себя пьяным. Зашел в нужный вагон, где нахохлился у окна зашуганным мокрым сусликом растерянный ксендз.

И на протяжении этого трудного, длинного дня колдун все сильнее хотел попасть в Питер; зачем, с какими побуждениями и задачами, сам не знал и не хотел узнавать до поры до времени. Он считал, что ему некуда спешить.

Ночь перевалила за середину, когда они добрались до флигелька в Кавалергардском переулке. Поднялись на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице. Всполошилась матушка Гражина, все еще отбивавшая поклоны под иконами в молельной комнате. Первым делом накляузничала, что молодуха Аглая дрыхнет, и пост-де не соблюдала, сметаны в холодильнике убавилось, а она, матушка, страшно переживала, куда это отец Владислав скрылся спозаранку... Он как мог успокоил ее, не знакомя с приведенным незнакомцем, разрешил лечь спать, сам проследил, чтобы ушла к себе; затем запер за собой ход на второй этаж и провел колдуна в пустующую квартиру.

Оба устали, оба дремали в электричке и даже в метро, по пути сюда. Колдун вроде как протрезвел, и ксендз надеялся, хоть и с опозданием, выяснить, кого и зачем он к себе привел. Колдун отправился принимать душ (после троекратного настойчивого пожелания хозяина), ксендз переоделся и подобрал шмотки гостю, растопил камин березовыми поленьями и ждал разговора в кожаных креслах у полыхающего очага.

— Итак, старикашку уже прихлопнули, именно в сквере. Известно, кто? — вернувшись из ванной, гость сам взял инициативу вопросов в свои худые, с набрякшими венами и жилами, руки.

— Я совсем не в курсе милицейского дознания, но я был там, я должен был встретиться и поговорить, когда он уже лежал окончательно мертвым. Вот сюда, в живот, с нечеловеческой силой ему воткнули крест, огромный крест для богослужения, можете представить, — ксендз так волновался, что начал плескать по воздуху руками. — А из кулака у мертвого милиционер вынул длинные белые волосы. Это вам о чем-то говорит?

— А тебе, — колдун насмешливо зыркнул, настаивая на роли выспрашивающего, — тебе-то самому?

— Я слышал, я не занимался этим вопросом, но... речь шла о каких-то ведьмах...

— Ведьмы, — колдун похмыкал, на разные лады воспроизводя слово, — ведьмочки, стервочки... Не хотелось бы. Вернулись, чтобы мстить? Ерунда, и Ванде, и любой из них наплевать на любых родственников, на мамаш, на детей. А что старик говорил об Исходе, учуял чего?

— Да, да, говорил, что там уже началось. Какой-то его знакомый по фамилии Шацило попытался вскрыть могилу двух женщин, и его что-то затащило внутрь могилы. Еще священник настаивал, что там горячая трава, там идет какой-то стук и треск, ломаются непонятные мне колья.

— Да, если те квоши вернулись, значит что-то началось. Оно проснулось. Молитвы и колья не сработали. Эх, а когда-то я по ночам, как дурак, вбивал эти колья, в любую погоду, — посокрушался колдун. — Кстати, как мне тебя величать? Падре? Скажи мне, падре, ты сам во все это веришь?

— Не верил. Но когда увидел мертвого священника и это святотатство, я вспомнил все его указания, его страхи... я решил, что то немногое, что в моих силах, я сделаю. Пусть это непонятно, пусть даже грешно, я решил найти вас.

— Ну, нашел, даже привез. А что дальше? — изобразив удивление, спросил колдун.

— Дальше, — ксендз замялся. — Ну, у меня, как вы понимаете, много обязанностей перед прихожанами, перед моим церковным начальством и перед Богом. Ремонт костела, службы, я читаю лекции в католическом лицее и в двух институтах... Я думаю, что посильную помощь я смогу оказать вам в вашей борьбе... Хотелось бы быть в курсе, понять, что к чему.