Из зазеленевшей за ночь и день чащобы кустов под священным дубом вылетела громоздкая, гибкая, как сгусток красной ртути, Гад-птица. Она неслась на бреющем полете, едва не задевая стебли хризантем на клумбах, часто колошматя короткими крыльями, чтобы набрать еще скорости. Из ее змеиной пасти короткими струями вырывалось желтое пламя. Колдун выбросил навстречу летящей гадине правую руку с прямыми сомкнутыми пальцами и хрипло выкрикнул какое-то длинное заклинание. Тут раздался такой внезапный и гулкий грохот, что Петухов повалился на колени перед рукастой ямой, а ксендз обхватил ладонями оглохшие уши.

Откуда-то с кончиков пальцев на руке колдуна сорвался шар сумрачного красно-фиолетового огня и понесся навстречу Гад-птице, разнеся вдребезги по пути ствол клена. С тяжким грохотом рухнуло на аллею большое дерево, еще полное желтой листвы. Вихри горячего и ледяного воздуха, не смешиваясь, крутили пляску по всему скверу, и за вертящимся в воздухе мусором, травами, листьями и ветками ничего нельзя было разглядеть. Лишь колдун видел, как красная гадина увернулась от шара, повредив, однако, левое крыло; ей пришлось свернуть с прямого пути к пришельцам, да и нападать она явно не решилась, лишь сделала несколько кругов, истошно крича, вокруг них. И гораздо медленнее полетела обратно, вопли ее стали визгливыми, будто бы Гад-птица спешила пожаловаться на неудачу.

— Она остальных разбудит, — с тревогой сообразил Петухов, схватил колдуна за локоть и затеребил. — Кончай ее!

— Не могу, нечем. У меня больше нет сил, — хрипло признался колдун, и тут же, опомнившись, заорал на Петухова. — Я же сказал тебе копать, сволочь!

— Куда там копать? Ты глянь, чего я раскопал.

Колдун посмотрел в яму, где, наподобие водорослей на морском дне, беспокойно шевелились руки. Напряженные, перекошенные черты его черного лица с резкими складками морщин и почти белой от седины бородой вдруг размягчились.

— Ребята, пока пауза, они новое придумывают, и нам надо спешить. Мне пора.

Сказав это он спрыгнул в яму.

Ксендз вцепился руками в полы черного пальто на колдуне и завопил: «Ни боже ж ты мой! Никак не можно! Назад, назад вылезайте...» Колдун, не обращая внимания ни на ксендза, ни на вцепившиеся снизу в его брюки ручищи с лишними синими пальцами, быстро достал из-за пазухи нательный шнурок с оберегом. Вынул из заскорузлого от времени кожаного мешочка камешек, больше похожий на уголек. Засунул камешек в рот и с усилием проглотил, горькая гримаса пробежала по сумрачному лицу.

— Ну и гадость мне истопник оставил! — сказал смотрящим на него спутникам. — Иного способа я, ребята, не придумал. Да и не существует его, против такой силы в открытую не попрешь, мы же не на танке и не на бульдозере. Закопайте меня побыстрее, чтобы я живым к ним попал. Если раньше задохнусь, у них одним воином больше станет. И не скули ты! — прикрикнул на заплакавшего ксендза. — Лично я таким концом доволен. Как закопаете, сматывайтесь за ограду, понаблюдайте, как я говорил. Ну, давайте, шуруйте, ребята.

И он рухнул ничком, выпрямившись во весь рост, на дно ямы.

Помедлив не больше секунды, Петухов, как был на коленях, начал руками сдвигать и обрушивать рыхлые кучи земли на лежащего неподвижно колдуна в черном пальто. «Жми, Птица!» — глухо крикнул снизу колдун; все новые горсти земли покрывали его худое тело с отчетливо выпиравшими сквозь сукно пальто лопатками.

Ксендз не смог заставить себя помогать Петухову заживо похоронить колдуна. Он лишь успел бросить сверху в ту же могилу свое золотое распятие. Они вдвоем руками утрамбовали землю, засыпали место сором и листьями, вышли за ограду, осторожно огибая чугунные прутья решеток — но никто больше на них не кидался. И сквер, сколько они ни стояли, ни ждали, ничем не проявлял своей демонической сущности. Потом они побрели прочь, ничего не говоря, лишь смутно не желая расходиться каждый в свою сторону. Но у ксендза был костел, а у режиссера была Света-Офелия.

Можно сказать, что для них, или даже для всех, живущих поверх земли и болот в этом месте, в этом городе — война с Исходом прекратилась. А сколько и как сражался новоиспеченный крот по имени Егор в той языческой земле — никто и никогда не узнает.

Примерно через шесть месяцев, измучившись борьбой за жизнь, болезнями и скукой, выписалась из больницы на Петроградской стороне Альбина. Она пару дней бродила по городу, тыкаясь в разнообразные религиозные заведения Санкт-Петербурга, пока отыскала костел в Кавалергардовском переулке. Костел к тому времени отреставрировали, толпы католических прихожан с удовольствием слушали там проповеди популярного ксендза Владислава. Альбина вечером пришла к нему на исповедь. Ее рассказ длился долго. После, глубокой ночью, ксендз вместе с заспанным помощником крестил ее в своем костеле и учил произносить первые короткие молитвы: «Боже, сущий на небесах...» Когда девушка ушла, потухли свечи, ксендз сам до рассвета молился под алтарем и распятием, плакал — он еще не встречал столь ужасных судеб, как те, о которых поведала Альбина-Молчанка. А в середине лета ксендза Владислава наконец-то перевели на место настоятеля в большом приходе Кракова, в Польшу, как он и мечтал. С огромным, слегка стыдливым облегчением он покинул город, которого теперь боялся еще больше, чем раньше. Он повез в Краков Альбину, и ее приняли на испытательный срок послушницей в женский монастырь.

Света-Офелия родила от Петухова дочку, назвали Настей. Сам маэстро организовал передвижной авангардный театр, который колесил по Европе, изумляя публику рискованными эффектами и неуемной фантазией — там, в Европе, это нравится.

В 1996-м году, в конце весны, Петухов вернулся в Санкт-Петербург с гастролей на новенькой красной «Ауди». С багажником, набитым подарками для Светы и Насти. Его ждал симпозиум в Москве, о путях развития современного авангарда, но он выбрал время сходить на Васильевский остров и поглядеть на сквер. Сквер выглядел пристойно: был тих, безлюден, засыпан тополиными сережками, еще посохло за зиму несколько старых деревьев, их спилили работники Зеленстроя.

Затем маэстро зашел в маленький дворик с несколькими старыми тополями на зеленой лужайке, кучей мусора у заводской стены и заброшенным пустырем на месте котельной. Фонтан оказался отремонтированным, и из нового клюва дельфина на радость детворе прыскала тоненькая струйка, а под зеленоватой водой на дне цвели мхи и водоросли, ползали мелкие улитки. На огромном дряхлом тополе Петухов увидел безобидного дурачка, на которого не обращали внимания ни взрослые жители двора, ни дети. Дурачку было лет 20, а может быть и 40, конечно же, он вовсе не напоминал Петухову его собственное сумасшествие, или колдуна с черным морщинистым лицом, или студента Егора с ласковыми глазами теленка. Дурачок был низенький, хихикающий, одетый в случайные обноски, подаренные сердобольными старушками, с явной печатью идиотизма на круглом увядшем личике. Он посиживал на одной из верхних толстых веток, качался, подставляя лицо ветру и блаженно улыбался, пуская клейкую слюну из уголка рта.

Вышла из подъезда старуха в платке и зеленом плаще, вынесла кусок хлеба, горсть мокрого творога на блюдце и начатый пакет с кефиром, позвала с тополя дурачка. Тот проворно слез, невразумительно бубнил что-то благодарное, начал громко и жадно чавкать.

Петухов почесал в затылке, ничего не придумал, пошел прочь. Тревожился за новую машину, оставленную на обочине Большого проспекта. Снова пустился в размышления о спектакле, где люди как птицы, и о том, как это будет здорово, сколько славы, сколько веселья, но вот только бы найти спонсора...

август 1995 — октябрь 1996