Отец Димитрий тоже помнил, что родителей мальчика в 39-м выслали в Сибирь, и прежде чем вернуться в Польшу, а оттуда попасть в школы Ватикана, ксендз имел время невзлюбить русский язык.

— Quaeso narro...[4] — нетерпеливо бросил поляк и пристально глянул в глаза слишком осведомленного гостя.

— Я был настоятелем тамошней церкви, — объяснил старик. — Теперь я никто, поп-расстрига. А ты у иезуитов, конечно, обучался; не говори ничего, если так, это даже хорошо. Тогда ты больше подготовлен к моему рассказу, хоть на миг усомнишься в моем безумии. В этом моя последняя надежда.

— В чем, — отрывисто, — по-русски бросил ксендз.

Старик вдруг состроил хитрую сморщенную рожу, словно предлагая глупую шутку, и, нарочито трудно выговаривая слоги, с напыщенным видом (явно передразнивая ксендза) выговорил:

— Defendo patriam meam[5].

— Senev, audio[6], — холодно повторил ксендз.

В последующие три часа он слушал историю острова, языческого могильника и опасности свершения Исхода. Верил или не верил ксендз Владислав, было ли ему интересно, или он дремал под горячечный шепот старика, никто бы не понял. Никаких признаков внимания или нетерпения не проявило его холеное строгое лицо. Когда колдун-истопник впервые появился в рассказе священника, ксендз заметил: «Canis lupo similis est»[7].

И старик, подумав, кивнул.

Когда старик рассказал, как колдун Егор решился обратиться к бесовским силам для спасения ведьмы, а затем схоронил ее, бросил защищать остров и скрылся, ксендз почти с удовлетворением сказал: «Cave canem»[8].

Но старик мрачно глянул на него, засопел; попросил кагора, чтобы смочить пересохшее от говорильни горло. По окончании рассказа оба молчали. Ксендз открыл глаза и спросил:

— Quid faciam?[9]

— Do ut des[10], — сказал старик. — Tibi curandum est[11].

Ксендз встал и пошел провожать посетителя, ведя его на этот раз через зал для богослужений. Там старик остановился у низенького бордюрчика, ограждающего пространство алтаря, и огляделся. Зал полукруглой формы, с двумя десятками стульев вместо аккуратных скамеек для молящихся, был темен. Лишь несколько свечей теплились в алтаре, под большим крестом с распятой гипсовой фигуркой Христа, слегка аляповато раскрашенного масляной краской. Кроваво поблескивали потеки на стигматах скульптуры. За крестом на сырой штукатурке фасада только что написали Богоматерь с младенцем Спасителем. Сильно пахло свежей известью и ацетоном.

Кроме того, в костеле сняли фальшивый потолок, чья плоскость должна была сделать зал пригодным для госучреждения; и теперь вновь открытый купол со стрельчатыми окнами (половина из которых была уже застеклена, а вторую прикрывали жестяные листы) чуть-чуть освещал зал; можно было различить в нем искрящиеся звезды. Ксендз мрачно ждал от православного священника ехидных замечаний об убогости заново открытого костела.

— Причасти меня, если сможешь, ну и если захочешь... — попросил старик, стоя к нему спиной.

— Боже ты мой, а как же, смогу, — с готовностью откликнулся ксендз и лишь затем, мгновением позже, сам задумался, — а вправе ли он причащать православного, да еще и столь грешного человека...

Исчез в ночи старик; ксендз запер костел и пошел переулочком в двухэтажный флигелек, где жил вместе с двумя монашками и помощником; там же польский консул Санкт-Петербурга иногда селил важных и полезных гостей. И тогда, и позже, в постели, Владислав думал о рассказе бывшего священника, нынче алкоголика и душевнобольного. Он сам не знал, поверил ли он, или лишь с некоторым сочувствием и любопытством выслушал занимательную историю.

Еще учась в духовной семинарии Кракова, он интересовался языческими культами славян, даже написал работу о смешении местных культов с истинным учением в первых христианских общинах Восточной и Центральной Европы. Поэтому историческая часть рассказа старика выглядела для ксендза достаточно достоверной: он читал о купальских ведьмах и идолищах Велеса. Кроме того, ксендз действительно был иезуитом (ибо только «воинов Христа» Ватикан решался посылать в смутную и опасную Россию); доктрины ордена учили, велели не соблазняться «просвещенным» или рационально-скептическим подходом к проблеме иных, нехристианских культов и верований. Ксендза много просвещали о сражениях между «старыми богами» и новым истинным учением, — хотя все многообразие язычества сводилось при том к дьявольской изощренности в порождении бесов и иной адской нечисти...

А несколько месяцев назад у ксендза исповедовалась старушка, рассказавшая, что ее дочь наслушалась баб и пошла куда-то на озеро, где колдун ворожил над ней для избавления от бесплодия. Описание колдуна, место действия — где-то под Выборгом, заставили ксендза предположить, что речь могла идти о том самом исчезнувшем Егоре. Старик говорил, что церковь не остановит Исход, нужен Егор, носитель столь же мощной силы, каковая рвется наружу из нечестивого захоронения...

Но все это не складывалось для него в убедительные доводы. Можно предположить: ксендз Владислав утром поехал на Васильевский остров лишь потому, что в его квартире разгорелся скандал. Старая монахиня Гражина, приехавшая в Петербург вместе с ним и неизменно ведшая его хозяйство, невзлюбила новенькую помощницу, русскую католичку Аглаю, недавно поселившуюся в доме, так как ее попросили уехать из литовского монастыря. Старушка не без основания посчитала, что «молодуха» пытается «оттеснить» и удалить ее, перехватывая все дела и излишне рьяно, «не по-божески», угодничая ксендзу. Он отчитал обеих, наложил суточные епитимьи с постом и молитвами. И поспешил уйти. Кроме того, строители предложили ему избавиться от переделок, обезобразивших боковые стены костела. Снаружи они очистили уже несколько медальонов и ниш, в которых должны были располагаться скульптуры святых и две великолепные чугунные птицы — грифоны, найденные в подвале. Внутри зала нужно было очистить от кирпичной закладки шесть пилястров, консоли с замечательным растительным орнаментом; а также подвесить под куполом храма ампирную трехъярусную люстру, копию той, что висела в дореволюционные времена. Но для проведения всех работ костел должен был на неделю прекратить службы. Ксендз согласился, пошел в гараж, вывел новенький серый «вольво» и задумался, куда он хочет отправиться. На встречу со спившимся священником он опаздывал (тот просил прийти в сквер к восьми, оставалось пятнадцать минут), но все же поехал на Васильевский остров.

Старик знал, когда и за что семью Дубовских увезли из Ленинграда. Но не знал, что сына разлучили с родителями, которых зачислили в британские шпионы. Владислав с двенадцати лет жил в новосибирском детдоме; его родители умерли от дизентерии в Магадане, в фильтрационном бараке, — если можно было верить справке из архива КГБ от 1989 г. Ему было за что ненавидеть эту страну. Хотя то, что наблюдал ксендз, приехав в Ленинград 91-го, прожив здесь два года, наполнило его ужасом и скорбью, а ненависть потихоньку остывала. Ведь трудно ненавидеть сирых, убогих и обделенных божьей благодатью.

Через Дворцовый мост, по набережной, сделав круг у Стрелки, под которой сидела огромная римская богиня с отбитыми ступнями и носом, он проехал к Съездовской улице, свернул на Большой проспект и притормозил у 25-й линии. Перед воротцами в сквер стояло два милицейских «форда» с включенными огнями «мигалок». Он заметил, что опоздал на полчаса, поборол неловкость и зашагал по центральной аллее, думая, что старик не дождался и ушел. С опасливым любопытством глазел на деревянную раковину эстрады, громоздившуюся невдалеке.