Когда в очередное утро он вошел в комнату, она сама отбросила одеяло в клеенчатом хрустящем пододеяльнике (Егор сшил, чтобы одеяло каждые два дня не стирать). Спустила ноги с кровати, села и внимательно на него посмотрела; что-то совсем новое или позабытое им, осмысленное выражение появилось в ее глазах. Егор понял, что она начала соображать.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она Егора противным, нервным голосом.

— Живу здесь, — сказал Егор.

Малгожата оглядела скромное и захламленное жилье. И снова вперила глаза в него.

— А что я здесь делаю?

— Лечишься.

— Не ври, я здорова, — заявила девушка и попыталась вскочить с постели.

Ноги ее, пытающуюся стоять, пока не держали. Егор подскочил, желая помочь, но она гневно отмахнулась, качнулась и рухнула обратно на доски кровати.

— Верни мою одежду. Я не могу носить эти тряпки, — она брезгливо оглядела разноцветные куски ситца, изображавшие с помощью Егоровой иглы что-то вроде ночной рубашки. — И вызови такси, я хочу сейчас же уехать отсюда.

— Ты слаба, больна, я не могу отпустить тебя. Это будет похоже на убийство, — заметил Егор.

— Что со мной случилось?

— Ты ничего не помнишь? — поинтересовался он.

— Ничего, — покачала головой Малгожата, но тут же прищурила глаза и напряглась, изо всех сил пытаясь что-нибудь разглядеть в прошлом. — Помню ваш идиотский спектакль. Затем мы встретились на улице и ты напал на меня. Сделал что-то мерзкое... Что там произошло, козел вонючий?

— Ты разбилась и умирала. Я отвез тебя в медпункт, но они не могли найти кровь для переливания. И я дал тебе свою.

— Свою кровь? — снова, как когда-то в медпункте, Малгожата побледнела, лицо исказилось от ярости, и она закрыла глаза ладонью. — Она же у тебя ядовитее, чем кислота... Скотина, изувер... Хотел уничтожить меня наверняка, ну точно. Как же я осталась жива?..

— Я просто хотел исправить, помочь. И ничего не знал о свойствах своей крови. Там, в медпункте, мне показалось, что я могу менять ее, если это требуется, — поспешно начал оправдываться Егор, очень смутно ощущая, что вообще-то зря это делает, выбалтывая важные вещи. — Ты умирала у меня на глазах, врачи с их аппаратурой были бессильны, они так и сказали. И я выкрал тебя из больницы, чтобы попытаться самому спасти.

— Зачем?

— Ну как, это же моя вина, я тебя покалечил. Я второй раз нанес вред, когда перелил кровь. И главное... я всегда помнил тебя, Малгожата. Когда-то, там во дворе, мы дружили. Ты помнишь? — запинаясь, робея и страшась отрицания с ее стороны, сказал Егор.

— Ты теперь колдун! Ты мне враг, и наверняка решил использовать меня в своих гнусных делах. Что ты со мной творил, пока я была в беспамятстве? Молчишь! Могу догадаться про твои мерзости, — решительно и запальчиво чеканила обвинения девушка.

— Ты три месяца была при смерти, то одно, то другое... Я почти отчаялся. У тебя сошла вся кожа, ты не могла есть, шла горлом кровь... Постарайся хоть чуть-чуть представить, как я жил эти три месяца. Почему ты мне не веришь?

— Потому что я знаю, кто ты. Пудри мозги другим и в другом месте.

Малгожата скорее от усталости, нежели по иной причине, замолчала и откинулась на постели, закрыла глаза.

— Есть хочешь? — спросил Егор.

— Я ничего не возьму из твоих рук. Отпусти меня.

— Я не могу этого сделать. Вынести тебя на улицу? Ты запросто погибнешь, не для того я тебя спасал. И передать сестрам не могу, ты же понимаешь. Успокойся и разумно посмотри на вещи сама, если меня слушать не желаешь. Ты, Малгожата...

— Не называй меня этим именем, его больше нет, — резко перебила его девушка. — Меня зовут Резиной.

— Резина... До чего дурацкая кличка.

— Не твоего ума дело, дьявольское отродье! — заново ощерилась, как юная волчица, девушка. — Сказано, я — Резина, и запомни навсегда. На то время, что тебе отпущено.

— Это кто же, старшая сестра тебя так окрестила? Конечно, Ханна, ее шуточки, — усмехнулся Егор.

— Ее тоже не Ханна зовут.

— А как?

— Герла... — тут же Малгожата охнула и отвернулась.

Егор понял, что она проговорилась и теперь корит себя за оплошность. Ему было все равно, как обзывать Ханну, да и разыскивать сестер не собирался. Вот только согласиться на «Резину» вместо нежного «Малгожата» он не мог. Посопел, потоптался — девушка лежала неподвижно, — ушел на кухню. Принес в двух чашках куриный бульон и томатный сок. Поставил на табурет у кровати. Ушел, а когда вернулся спустя полчаса, чашки были пусты — больная передумала объявлять голодовку.

— Что дальше? Сколько ты меня под арестом держать собираешься? — спросила она, набравшись сил для новых споров.

— Расскажи мне, как ты жила все эти годы. Я часто вспоминал тебя, — миролюбиво предложил Егор.

— Под заботливого другана косишь, — презрительно отметила она.

— Мне это интересно.

Ничего она не рассказала, просто отвернулась. Вскоре он ушел, надо было выполнять свои дворницкие обязанности. Колол лопаткой рыхлый лед под окнами школы, собирал его в тележку фанерной широкой лопатой, вываливал на газоны и все время думал о ней. Даже чуть не свалился с крыши школьной столовой, когда скидывал снег и сосульки оттуда, до того глубоко задумался. Он ведь впервые ясно увидел проблему: кем теперь для него является Малгожата, и как с ней быть. С одного боку: он чуть не убил ее, должен был вылечить. С другого: он хочет, чтобы она поняла его, смягчилась, а даст бог, и... стала если не любимой, то хотя бы другом и союзником (Егор даже себе не хотел признаваться, что любит ее, — чтобы в случае предательства или атаки поменьше горевать). Но он точно понял свои чувства, пока боролся за ее жизнь: в эти месяцы она была вовсе не сексуальной и обворожительной особой; худющая, желтая, она гадила чуть ли не ему в подставленные руки, исходила гноем и покрывалась паршой, — а ему не пришло в голову найти ее отвратительной или просто пресытиться будничными заботами. Он даже не размышлял: красива ли она, добра ли, кем теперь стала, может ли полюбить его и согреть его одиночество.

Он незатейливо и наивно радовался, что та девочка, которая одна в его детстве не враждовала, не помогала Ханне третировать его, а совсем наоборот — слушала и играла с ним, — та девочка теперь стала взрослой, он ее нашел, он ей помогает и ухаживает, может смотреть на нее и (с этого дня) слышать ее речи. Раньше он слышал стоны, крики и вопли в бреду.

Но она считала его врагом. Может быть (пока он не мог заставить себя всерьез думать о таком, но интуиция брала верх и начинала выпихивать на поверхность все опасения) она тоже была тогда на спектакле, где погибла Фелиция; или подсылала чокнутую тетку и утопленника ночью на замерзшей Неве; она открыто говорит, что является его врагом, — и надо бы опасаться, надо быть настороже, надо не дать ей, пока не перевоспитается и не поймет, что к чему, сотворить что-нибудь злое и страшное...

Он ушел домой с работы намного раньше обычного, потому как беспокойство усиливалось с каждой минутой. Поднявшись на третий этаж, достав ключи, чтобы отомкнуть замки на двери, расслышал сквозь хлипкие доски какую-то возню. Замер, приник ухом к щелям.

Малгожата-Резина тащилась на четвереньках к телефону, покоящемуся на полочке в коридоре. Он разобрал, как мучительно, с шепотными ругательствами «пся крев» и «ото курва» она по стене выпрямилась, сняла трубку и начала набирать номер.

— Алло, Молчанка? Это я, Резина, да, жива. Думали, подохла, конечно? А я тут удивляюсь, что не выручаете. Хороши сестрички. Я у него. Ничего такого, сама в толк не возьму, зачем выжидает. Даже вроде как лечил меня. Ничего не знаю, и не выдумывай, я такая же, и его ненавижу. Если бы заклятье или порча, я бы почувствовала. Убить? Я лишь ползком передвигаюсь, вот приезжай и убей его. Самое паршивое, я почти не представляю, где нахожусь. Точно, что Васильевский, точно, что река рядом, чайки галдят... Думаю, где-то в начале, сейчас посмотрю, что из окон видно, тогда и поймем...