И живи.

Уже спустя несколько лет как-то Вера уважительно спросила Ивана Назаровича: что означало это число — двадцать седьмое мая и наказ не вставлять зубы раньше срока? Не гипнозом ли тогда лечил Иван Назарович Матвея от запойной тоски?

Ивана Назаровича Верины предположения тогда очень рассмешили.

О гипнозе представление у него было совсем смутное. Всех гипнотизеров он считал шарлатанами, которые за деньги представляют в клубе разные фокусы.

Но Верино предположение, что именно он Иван Назарович — помог Матвею излечиться от запоя, очень ему польстило. А чего ж? Что ни говори, а неизвестно, как бы оно, дело-то, обернулось, если бы не взял тогда Матвей Егорович во внимание его советов.

Ну, а что касаемо сроков, так в любом трудном деле надо, чтобы человек точно знал срок этому делу, чтобы он конец того срока видел, силы свои рассчитал, уверился сам в себе. Вот тогда он и будет твердо свое дело выполнять и ждать с верой, когда выйдет тому сроку конец. А вы говорите — гипноз.

Так-то оно все и сошлось: и по срокам, и по всему прочему, что наказывал тогда Матвею Иван Назарович.

О том, как практически оно сошлось, Иван Назарович узнавал только по Вериным письмам, потому что самого его к этому времени на Дальнем уже не было.

Заболел Иван Назарович еще на исходе зимы, но все крепился, перемогался и только к ледоходу окончательно слег. Жаловаться и стонать он не умел. Покряхтывал да натужно отдувался, когда становилось совсем уже невмоготу. Лечили его всеми доступными домашними средствами: парили в бане, натирали грудь и бока скипидаром, пробовали, за неимением банок, накидывать на спину стаканы… Вера скормила ему все порошки и капли из своей небогатой аптечки… А Ивану Назаровичу становилось день ото дня хуже и хуже.

Все тревожнее хмурился Матвей, все чаще стоял по вечерам на берегу… Дотянет ли старик, пока вскроются реки и прибежит с Центрального катер? Вера тоже нетерпеливо ждала ледохода. И ждала, и страшилась. Не шли с ума где-то, когда-то запавшие в память слова: «Как бы и он не ушел вместе со льдом?»

Весна была ранняя, дружная, и Иван Назарович все же дождался катера. Только на катер его Матвей снес уже на руках.

Уложили его в капитанской каюте. Немного отдышавшись, он послал Веру на берег, велел сломить ему на дорогу веточку еще не распустившейся черемухи. Конечно, это была явная придумка, просто Иван Назарович хотел отослать Веру от себя, но она не обиделась, поняла, что надо ему на прощанье поговорить с Матвеем Егоровичем о каких-то своих мужских делах.

Тем более, что Вера сама везла Ивана Назаровича в больницу и у нее впереди был еще целый день.

Она вышла на берег, постояла недолго на высоком яру, посмотрела хмуро, как прямо у нее на глазах рушится к черту с таким трудом налаженная, тихая и ровная жизнь… С катера на берег выгружалась артель лесорубов. Строители и жители будущего рабочего поселка Дальнего…

С гоготом, гвалтом, руганью мужики сновали взад-вперед с катера на берег, бежали, пританцовывая под грузом на узеньких, хлипких сходнях… На берегу росли штабеля кирпича, ящиков, бочек с горючим, кулей с мукой и картофелем.

Наломав за избушкой пучок черемухи, Вера спустилась в ложок, сломила несколько веток цветущей вербы. Она прижала к щеке бархатно-нежные комочки, облепившие веточку вербы. Желтенькие, пушистые, словно крохотные цыплята, — они едва уловимо пахли медом.

Вера закрыла глаза и заплакала… Вот и опять она одна… На катер она пробралась, пряча от чужих взглядов опухшие, наплаканные глаза. Артель, выгрузившись, расположилась в тени сарая обедать. На катере готовились сниматься с причала. Матвей стоял с капитаном подле рубки, а в каюте около Ивана Назаровича сидел чужой мужик, тот, что руководил разгрузкой, судя по всему — бригадир артели. Он пожал Ивану Назаровичу руку и, покосившись на Веру, сказал ласково и серьезно:

— Будь спокоен, лечись себе и ни о чем не думай, не беспокой сам себя понапрасну…

К вечеру, пока дотянулись до Центрального, Иван Назарович совсем ослабел. Не то дремал, не то был в забытьи. Только в конце пути, когда катер уже подваливал к пристани, Иван Назарович открыл глаза и поманил к себе Веру. С трудом стащив с узловатого пальца старенькое серебряное кольцо, он притянул Веру за руку и надел кольцо на безымянный палец ее левой руки.

— Тебе оно большое… ты его не носи… спрячь до времени… — превозмогая одышку, наказал он. — Как замуж пойдешь, сама ему на палец надень… скажи, что отцова память… отцовское вам обручение…

На Дальний Иван Назарович уже не вернулся. Помереть ему в больнице не дали, но и для работы в лесу он больше не годился.

Немного оклемавшись, прямо из больницы, уехал на Алтай, где в деревне, еще в отцовском домишке, в одиночку доживала свой век его старшая сестра-бобылка.

Из его чужой рукой писанных, невразумительных писем ничего толкового невозможно было вычитать, хотя и перечитывала их Вера не по одному разу. То ли умирать он поехал под родную крышу, то ли после болезни сил набираться под родным алтайским небом.

А на Дальнем все неузнаваемо изменилось. Восемнадцать чужих мужиков. За зиму, подле Матвея и Ивана Назаровича, Вера отвыкла от шума, грубости и сквернословия. Бросить бы все и бежать куда глаза глядят. Ее и сейчас охотно бы взяли на Центральный, в мастерские, да не велел Иван Назарович пока что трогаться с Дальнего. Строго-настрого наказывал, чтобы «не спущала она с Матвея глаз», пока не обживется он среди артели, не начнет помаленьку снова привыкать к людям.

— Главное дело, — следи, чтобы не закурил он с мужиками. Ежели закурит, тогда, боюсь, трудно ему будет в артели выдерживать. Может и запить обратно…

Теперь Вера холодела каждый раз, когда мужики, подсевши к Матвею, доставали из карманов кисеты. Знала по себе, как мучительно временами тянуло закурить, как трудно было удержаться, особенно когда пахнет на тебя дивным махорочным дымком сразу из дюжины самокруток… А он ведь мужчина, и курил-то он не один и не два года, а пятнадцать с лишним лет. Легко ли? Ну и что могла сделать она одна, без Ивана Назаровича? Тем более, что, проводив Ивана Назаровича, Матвей перебрался из избушки на житье в сарай, «присматривать» за ним Вере стало совсем несподручно.

Пока что Матвей держался стойко. Утром уходил с артелью в лес или работал на постройке, а вечером, после ужина, собирал свое нехитрое рыбацкое снаряжение и шел на реку, на нижнюю заводь. С питанием становилось все труднее, и мужики сами, нередко даже и днем, гнали его рыбачить. А Веру сговорили кашеварить. Конечно, накормить три раза в день девятнадцать здоровых мужиков, когда все продукты по скудной норме, — дело тоже не простое, но ей было все равно, лишь бы поменьше быть среди мужиков.

Кроме того, сверх жалованья бригадной поварихи артель и от себя положила ей хорошую плату. А ей денег сейчас надо было много. Очень уж хотелось поскорее собрать для Ивана Назаровича хорошую посылочку: справить ему бельишко тепленькое из бумазейки, жилет меховой заказать, чтобы грудь у него всегда в тепле была… и еще одеяло бы стеганое, ватное…

У этого бродяжки, у цыгана старого, под конец жизни и постели-то доброй не было…

Работали артельные от темна до темна. После ужина, не отдохнув, шли расчищать поляну под огород, надо было не упустить время, насадить картошки и всякой огородины, чтобы осенью, когда приедут семьи — бабы с ребятишками, встретить их по-хозяйски, с запасом.

Через неделю неподалеку от избушки, на веселом солнечном пригорке, из заготовленного зимой леса вырос вместительный добротный барак.

Потом пониже старой банёшки, поближе к воде, срубили новую баню, топилась баня «по-белому», вода в большом деревянном чане грелась змеевиком.

Рядом с бараком, под нешироким навесом, — Верины владения: летняя кухня и «столовая» — длинный тесовый стол, окруженный аккуратными скамейками.