Литмир - Электронная Библиотека

— Нет, вы только послушайте этих мудрецов — они все обдумали! Господи, ну к чему этот нелепый разговор? Алеша, давай свой стакан. Да садись же к столу… Разгорячились, наговорили, чего не нужно… Тебе покрепче, папа? Ох, Ариша, Ариша! До чего же ты, оказывается, еще глупенькая девочка… Ни с кем не посоветовалась, ни в чем не разобралась и начинаешь выкидывать такие фортели: устраиваешься на работу, ходишь к юристам… позоришь папу. Неужели ты не поняла, что папу оскорбило бабулино поведение?

Подняв голову, Вениамин Павлович перехватил ее ласково-предостерегающий взгляд.

— Бабуля уехала, не поговорив, не простившись с папой. Она же и с вами-то не простилась, воспользовавшись, когда вы на каникулах гостили у тети Лины. Она могла обидеться на меня, возможно, в чем-то я была не права, но ведь папа-то ее ничем не обидел? Вот он и хотел, чтобы бабуля поняла, что поступила неправильно. Конечно, мы будем посылать ей деньги. И, если будет нужно, папа сможет и комнату для нее получить. Я понимаю, она уже стара, ей нужен покой, отдельно жить ей будет удобнее. Она будет приходить к нам в гости, и вы сможете ее навещать, когда захотите.

Она ворковала, разливала кофе, раскладывая на тарелки куски праздничного торта.

Вениамин Павлович, постукивая ногтем по золоченому узору подстаканника, угрюмо слушал вкрадчиво-успокаивающее журчание.

— С папой и мамой нужно всегда быть откровенными. От них ничего нельзя скрывать, тем более нельзя что-то предпринимать без их ведома.

Вениамин Павлович хмуро взглянул на ребят.

Каким жалким и некрасивым стало лицо Иринки. Алешка слушал мать, приоткрыв рот, уже готовый к улыбке, но, покосившись на сестру, вдруг померк и опустил голову.

Они сидели рядом нахохлившись, как воробьи под дождем. Нет, они еще ничего не умели скрывать. Отец одним беглым взглядом прочел отраженные на их лицах чувства.

Смятение и… стыд.

Он тяжело поднялся и пошел из столовой… Слева в груди что-то нудно, противно сосало.

Он лег ничком в неубранную постель.

Праздничный завтрак не состоялся.

Расплата

Настроение было испорчено с самого утра. Вместо воскресного пирога Мария подала к завтраку яичницу с салом. Григорий Антонович хотел было спросить, где Сергей, почему не выходит к столу, но раздумал.

С Сергеем предстоял серьезный разговор, и сейчас не время было его начинать. Вчера вечером после работы Григорий Антонович здорово «набрался» у Веньки Пастухова. Как всегда, на людях он не позволял себе распускаться. По улице шел прямо, твердой походкой и, хотя в глазах все плыло и двоилось, степенно раскланивался со встречными.

Не было такого случая, чтобы он, Малахов Григорий Антонович, свалился хмельной или, что хуже всего, попал в вытрезвитель.

Он всегда успевал добраться до дома, иногда даже раздеться успевал самостоятельно. Дома, правда, он нередко вел себя не очень достойно. То просто колобродил, не давал семье спать, а иногда начинали вдруг всплывать старые обиды, чудилось, что жена и ребята недостаточно его уважают и хотят как-то унизить.

Тогда он впадал в буйное состояние, нужно было его держать, а он рвался и поносил всех самыми последними словами.

Раньше, еще каких-то три-четыре года назад, за ним такого не замечалось. Да и пил-то он тогда только по праздникам в своей, хорошей компании. А что касается сквернословия, то в трезвом виде он и сейчас терпеть не мог, если какой-нибудь стервец похабничал, особенно при детях или женщинах.

Вчера же его развезло раньше времени. Он смутно помнит, как Мария стаскивала с него сапоги, а тапки домашние вроде бы не поставила перед ним, как положено, а бросила на пол… Он очень рассердился, пинком отшвырнул разношенные шлепанцы, один из них ловко смазал Марию по лицу… Помнит, что Сережка не выскочил, как всегда, из своей боковушки… Помнит, как швырнул сапогом в раскрытую дверь кухни, зазвенела сбитая со стола посуда, он наклонился за вторым сапогом, но тут его самого швырнуло куда-то вбок, потолок косо опрокинулся и стремительно, но совершенно беззвучно рухнул, увлекая Григория Антоновича в душную бездну.

Утром поднялся через силу. Раньше, как бы ни выпил накануне, утром просыпался от голода. Знать не знал, что такое похмелье.

А теперь от одного запаха пищи мутило. Под сердце подкатывала тошнота, ломило затылок, а изнутри била какая-то подлая дрожь, и унять ее было невозможно.

Поковыряв вилкой яичницу и выпив через силу стакан крепкого чая, Григорий Антонович набросил телогрейку, прошел в свою «мастерскую», небольшой сарайчик, где у них с Сережкой были оборудованы два столярных верстака.

Заводскую свою работу Григорий Антонович очень уважал. Сотворить из куска мертвого металла тонкую, сложную деталь не каждый сможет, но для сердца, для душевного отдыха у него была его столярка. Ведь какая же это красота, когда над тяжелым рубанком, плавно скользящим по грани деревянного бруска, расцветет первый завиток, а за ним, обгоняя друг друга, потекут кудрявые стружки, такие тонкие, нарядные, хрупкие, что на них боязно наступить ногой!

Войдешь в столярку, и от лесного, смолистого запаха стружки и опилок приходит к тебе какая-то душевная тишина и покой. И двигаться хочется спокойно и не спеша и говорить негромко и негрубо. В столярной работе оба они с Сережкой ценили красоту. Мастерили рамы полированные для картин, полки книжные или какие-нибудь этакие легонькие, воздушные подвесы для комнатных цветов.

Вот и сейчас, уже третий месяц, Григорий Антонович тайно от Сергея, по особому чертежу мастерит подвесной книжный стеллаж.

Подарок-сюрприз к Сережкиному семнадцатилетию. Только ни к чему теперь таиться от Сергея. С самой зимы, за все лето, ни разу не заходил Сергей в столярку.

Григорий Антонович с трудом протиснулся за верстак в угол, достал из тумбочки початую поллитровку и стакан.

Вот оно, чудодейственное лекарство от всех немочей и болезней! Морщась, он налил полстакана, выпил, перекосившись от отвращения. Утром даже слышать мерзко, как она, отрава проклятая, булькает, наполняя стакан.

Закрывшись в столярке, Григорий Антонович бросил в изголовье телогрейку и лег на верстак. Нужно было решить основное: как, в каком тоне говорить с Сергеем? Шестнадцатилетнего парня в угол не поставишь, ремешком уму-разуму не поучишь. Придется, видно, говорить по душам, как мужчина с мужчиной. Прежде всего рассказать о вчерашнем позоре.

Вчера, в конце рабочего дня, Григория Антоновича пригласили в партком. В кабинете, кроме секретаря Виктора Захаровича, сидел директор подшефной средней школы, которую два года назад окончила Веруська, а в этом году будет кончать Сергей.

С директором школы знакомство у Григория Антоновича было, как говорится, шапочное. На родительские собрания всегда ходила Мария. Григорий Антонович в школе побывал всего два раза: на Веруськином выпускном вечере да еще как-то лет шесть назад, когда проводили встречу школьников с передовиками производства. Он тогда еще ходил в передовиках. И в тот раз сидел за красным столом на небольшой сцене школьного зала, а этот вот самый директор рассказывал ребятам, какой он — Малахов Григорий Антонович — есть работник. Золотые руки, ударник, гордость завода.

А на передней скамье в зале, битком набитом школьниками, сидели рядом Веруська и Сергей.

Непоседу Веруську распирало от счастья и гордости. Она поминутно крутилась, вглядываюсь в лица ребят, — ведь они могли не понять, не расслышать, что говорят о ее папке, о ее, Верки Малаховой, отце! Сережка же сидел неподвижно, зажав ладони между колен, смотрел на отца снизу вверх, исподлобья, багровый и вспотевший от радостного волнения.

И еще однажды сидел Григорий Антонович рядом с директором школы, тоже за столом президиума — в гортеатре, на торжественном заседании в честь годовщины Октября.

И вот этот человек, имени-отчества которого никак не мог сейчас вспомнить Григорий Антонович, вдруг задал ему вопрос: где Сергей провел лето?

63
{"b":"555624","o":1}