Эти намерения, инспирируемые так называемыми «славянофилами», были необычайно пагубными, поскольку несомненно подрывали авторитет дома Романовых в концерте европейских монархий. Но славянофилы готовы были во имя торжества национальной доктрины пренебречь сложившимися династическими связями и, в сущности, обречь Россию на одиночество в Европе...
Виктория не хотела женитьбы сына на принцессе из подобного семейства. Кроме того, до Лондона уже дошли слухи о том, что единственная дочь Александра II, великая княжна Мария Александровна, объявила во всеуслышание, что во всём согласна с отцом и полагает его человеком совершенным и даже «выше всякой критики».
Отношения Александра Николаевича с дочерью были весьма сердечными. Возможно, ему представлялось, что она похожа на свою мать. В этой девочке император желал видеть её мать, видеть такою, какою она предстала перед ним в юности. Кроме того, он чувствовал себя всё-таки виновным. И особенно виновным именно перед единственной дочерью, невинной девушкой. Сыновья — мужчины, молодые люди — не имели права бросить в него камень!..
Лорд Альфред Лофтус, английский посланник в Санкт-Петербурге, однако, описывал принцессу очень положительно... Лорд Лофтус был тронут и тёплой привязанностью дочери к отцу:
«...ежедневно император проходит в сопровождении своей дочери мимо моего дома, направляясь в Летний сад. За ними следуют порожние сани...»
Александр ценил безоговорочную любовь дочери; тем более, что остальные дети крайне дурно относились к его второму браку, да ведь и имели на то веские основания.
Император стремился всячески баловать осиротевшую наполовину после смерти матери Марию[103]. Он также опасался за её нравственность. Одинокая девочка... Он охотно отправил её гостить в Гессен-Кассельский замок, в Югенгейм, к дяде, родному брату покойной императрицы Марии Александровны, полной тёзки своей единственной дочери.
О, эти семейные дела! Герцогиня Алиса Гессенская, невестка правящего герцога, улаживает приезд молодого герцога Эдинбургского в Югенгейм. И Виктория, и Александр II обо всём осведомлены. Принцесса Мария и герцог Альфред встречаются — естественно, на балу! — и нравятся друг другу. В Лондон летит письмо Алисы: «...милая очаровательная дочь русского императора совершенно покорена Альфредом...»
Но всё же Виктория колеблется. Она понимает, что столкновение внешнеполитических интересов России и Англии неминуемо. Так стоит ли улаживать брак Альфреда?.. Но Германия, эта чудовищная Германия!.. И «эти русские православные суеверия, ещё более крайние, чем папизм...»
А Пусси пишет из Берлина, что «...царь Александр говорит ужасные вещи об Альфреде...»
Принцесса Мария отвечает на письмо герцога Альфреда:
«...Несмотря на то, что будущее вряд ли соединит нас, как мы надеялись, я прошу Вас никогда не сомневаться в моих добрых чувствах...»
Между тем Александр II намекает на возможность союза России... с Германией! Кажется, это решило дело. В июле 1873 года герцог Эдинбургский снова приглашён в Югенгейм. Однако Виктория предлагает Александру II привезти дочь в Лондон, на своеобразные «смотрины». Всероссийский император отказывается. Затем предлагает, в свою очередь, встретиться в Кельне, на полпути между Лондоном и Санкт-Петербургом. Королева в письме к дочери Алисе называет русского императора «азиатом». Император говорит кому-то из старших сыновей, что английская королева — «дура» (это определение Виктории уже вошло у Александра Николаевича в привычку!). В итоге Викторию так и не познакомили с будущей невесткой. Она жалуется замужним своим дочерям на отвратительное пренебрежение правами будущей свекрови. Ведь даже в самых «обыкновенных почтенных семьях» положено до свадьбы показывать невесту матери жениха!..
А в Санкт-Петербурге уже готовятся к пышной свадьбе. Сыновья королевы, которые отлично понимают, что им зависеть от венценосной матери ещё годы и годы, рады любому поводу проявить некоторое непокорство. Вот и теперь, вместе с женихом, Альфредом Эдинбургским, в Санкт-Петербург прибывают Эдуард, принц Уэлльский (тот самый строптивый Берти!), и Артур, герцог Коннаутский. Нашествие английских принцев! А тут ещё высокородные особы из Германии и Дании!.. Газеты Москвы и Петербурга захлёбываются описаниями... И только Лев Николаевич Толстой, будущий некоронованный правитель европейской литературы, не жалует ни принцев зарубежных, ни императоров отечественных!
Январь-февраль 1874 года. Свадебные торжества. Великая княжна Мария Александровна выходит замуж за Альфреда, герцога Эдинбургского, герцога Саксен-Кобург-Готского. Роман Алексея Вронского и Анны Карениной — в самом разгаре!..
«Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы прислуга не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж знал это.
. . . . . . . .
В середине зимы Вронский провёл очень скучную неделю. Он был приставлен к приехавшему в Петербург иностранному принцу и должен был показывать ему достопримечательности Петербурга. Вронский сам был представителен, кроме того, обладал искусством держать себя достойно-почтительно и имел привычку в обращении с такими людьми; потому он и был приставлен к принцу. Но обязанность его показалась ему очень тяжела. Принц желал ничего не упустить такого, про что дома у него спросят, видел ли он это в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно, русскими удовольствиями. Вронский обязан был руководить его в том и в другом. По утрам они ездили осматривать достопримечательности, по вечерам участвовали в национальных удовольствиях. Принц пользовался необыкновенным даже между принцами здоровьем; и гимнастикой, и хорошим уходом за своим телом он довёл себя до такой силы, что, несмотря на излишества, которым он предавался в удовольствиях, он был свеж, как большой зелёный глянцевитый голландский огурец. Принц много путешествовал и находил, что одна из главных выгод теперешней лёгкости путей сообщения состоит в доступности национальных удовольствий. Он был в Испании и там давал серенады и сблизился с испанкой, игравшей на мандолине. В Швейцарии убил гемза[104]. В Англии скакал в красном фраке через заборы и на пари убил двести фазанов. В Турции был в гареме, в Индии ездил на слоне и теперь в России желал вкусить всех специально русских удовольствий.
Вронскому, бывшему при нём как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и цыгане, и кутежи с русским битьём посуды. И принц с чрезвычайной лёгкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени цыганку и, казалось, спрашивал: что ещё, или только в этом и состоит весь русский дух?
В сущности, из всех русских удовольствий более всего нравились принцу французские актрисы, балетная танцовщица и шампанское с белою печатью. Вронский имел привычку к принцам, но, — оттого ли, что он сам в последнее время переменился, или от слишком большой близости с этим принцем, — эта неделя показалась ему страшно тяжела. Он всю эту неделю не переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему, боялся бы и за свой ум. Вронский постоянно чувствовал необходимость ни на секунду не ослаблять тона строгой официальной почтительности, чтобы не быть оскорблённым. Манера обращения принца с теми самыми лицами, которые, к удивлению Вронского, из кожи вон лезли, чтобы доставлять ему русские удовольствия, была презрительна. Его суждения о русских женщинах, которых он желал изучать, не раз заставляли Вронского краснеть от негодования. Главная же причина, почему принц был особенно тяжёл Вронскому, была та, что он невольно видел в нём себя самого. И то, что он видел в этом зеркале, не льстило его самолюбию. Это был очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего. Он был джентльмен — это была правда, и Вронский не мог отрицать этого. Он был ровен и неискателен с высшими, был свободен и прост в обращении с равными и был презрительно добродушен с низшими. Вронский сам был таковым и считал это большим достоинством; но в отношении принца он был низший, и это презрительно-добродушное отношение к нему возмущало его.
