У неё был соблазн пренебречь всем этим, но теперь парламент и государственный совет было невозможно одурачить ни властными жестами, ни отговорками. Их враг оказался у них в руках, и они не позволят Елизавете упустить добычу. Когда-то у неё не было намерения отдавать Марию Стюарт иод суд; мысль о том, что монарх может предстать перед судом простолюдинов, не укладывалась в представления Елизаветы о королевских прерогативах; позднее, когда она оказалась в состоянии проанализировать ситуацию всесторонне и хладнокровно, пришлось признать: если она не желает больше опасаться за свою жизнь, Марию необходимо умертвить. Она поговорила с Лестером, который привёл массу доводов, подобранных так, чтобы уязвить её гордость, заставить потерять самообладание и захотеть поскорее отомстить узнице, а так же с Бэрли, нашедшим десятки веских причин, по которым то, чего она не желала делать, необходимо было совершить. И тем не менее она не хотела смерти Марии. Она покарала Бабингтона с такой жестокостью, что даже её лишённое сострадания сердце дрогнуло, когда ей рассказали о его казни со всеми подробностями. Следующую партию осуждённых она пощадила. Казалось, её мстительность исчерпала себя в этой чудовищной резне, во время которой знатнейшие из молодых английских дворян медленно умирали на глазах сотен собравшихся на Тайберне простолюдинов.
Теперь Мария Стюарт осталась одна — это последний оставшийся в живых главарь заговора, и с её смертью ропот недовольства и измены стихнет до окончания царствования Елизаветы. Таковы были доводы близоруких людей, которые, кроме эшафота, были не способны что-либо видеть — даже испанские порты, где собирался огромный военный флот. Это был старый довод Елизаветы, и всеобщая истерия не заставила её забыть о нём. Стоит Марии Стюарт умереть, и у Испании окажутся развязаны руки; корабли, которые оснащались в Кадисе, и войско, обучавшееся по ту сторону Ла-Манша — в Нидерландах, казались Елизавете стрелой, нацеленной на Англию. Смерть Марии спустит эту стрелу с тетивы, и королева ходила взад и вперёд по своим покоям, проклиная Уолсингема, государственный совет, Роберта и всех, кто настаивал на том, чтобы она убила Марию, хотя это неизбежно приведёт к войне с Испанией. Она оказалась между двух огней; ей не давала покоя мысль о том, что богопомазанную королеву можно приговорить к смерти, как простую уголовную преступницу.
Однако есть другой выход, который, возможно, избавит её от необходимости принимать окончательное решение. Этот выход не понравится никому кроме Елизаветы, которая по-прежнему считала, что смелым быть легко, но куда как разумнее быть осторожным. Если королеву Марию удастся полностью дискредитировать в глазах всего мира, а особенно — в глазах религиозных фанатиков в Англии, тогда можно будет позволить ей жить.
И вот Елизавета писала Марии Стюарт письмо, предлагавшее ей жизнь. Обычно она писала легко; перо было тем оружием, которым она владела мастерски, но сейчас оно с трудом ей подчинялось, и слова не хотели ложиться на бумагу. Мария находилась в замке Фотерингей, самой угрюмой и самой укреплённой из всех её темниц; здесь её будут судить и здесь исполнят вынесенный ей приговор. Она знает, какая участь ей уготована; об этом позаботились её тюремщики. Елизавета вспомнила о своём собственном душевном состоянии, когда много лет назад она была юной девушкой, заключённой в Тауэре, и её жизни угрожали подозрения болезненной завистливой сестры и интриги множества придворных, желавших скомпрометировать её во что бы то ни стало. Она тогда очень боялась, потому что была совсем юной и страстно хотела жить, мысль о смерти наполняла её ужасом, и в её страхе не было ничего постыдного. В отличие от Марии Стюарт, её тогда не озлобили страдания и разочарования; она не была стареющей женщиной, пережившей крушение всех надежд и во всём отчаявшейся. Елизавета подумала, что если бы в Фотерингее была заключена она, сокрушённая и беззащитная, не ждущая от жизни ничего, кроме сумеречного существования то в одной крепости, то в другой, то она, Елизавета, наверное предпочла бы надеяться и жить.
Наконец ей удалось сочинить письмо в том стиле, которым она всегда замечательно владела. Она уговаривала королеву Марию признать свою вину в заговоре Бабингтона.
«...Если Вы сделаете это в собственноручном письме мне, как королева королеве и женщина женщине, если Вы отдадите себя на мой личный суд, Вас не будут судить в каком-либо открытом суде моего королевства и я изыщу средства смягчить Вашу участь...»
Немного помедлив, Елизавета скрепила это письмо своей подписью и вдруг вспомнила, как долго и тщательно совершенствовала эту подпись, которую было почти невозможно подделать. Она всегда была рассудительна и осторожна, а не действовала очертя голову, как эта женщина, которую она сейчас пытается спасти от плахи. В глубине души Елизавета не винила Марию за то, что та не останавливалась ни перед чем, включая даже убийство, в попытках вернуть себе свободу, которой была лишена в течение почти двух десятилетий. Она понимала, почему Мария Стюарт лгала, почему она прибегала к жалкому обману и нелепому шифру, ключ к которому шифровальщик Уолсингема подобрал за несколько часов; она поступала бы точно так же, но действовала бы более ловко. Елизавета могла рассказать об этом Роберту, поскольку с ним она никогда не притворялась; Роберт — циник, и они понимают друг друга. И слава Богу, сердито размышляла Елизавета, присыпая песком и запечатывая письмо Марии Стюарт, Роберт не считает её полубогиней, слишком мудрой и возвышенной, чтобы испытывать муки сомнений и угрызения совести и слишком утончённой, чтобы не относиться терпимо ко многим человеческим слабостям. Если Мария Стюарт подпишет признание своей вины, она станет почти безвредной. Люди, идущие на плаху в Тайберне за религиозный миф, не прольют и капли крови, чтобы посадить на трон Англии трусиху и покаявшуюся убийцу. Мария Стюарт сможет купить себе жизнь ценой чести, и всё же, когда Елизавета позвонила в колокольчик и вручила письмо своему секретарю, чтобы отправить его в Фотерингей специальным курьером, у неё было предчувствие, что она запросила слишком высокую цену.
Письмо английской королевы было доставлено в замок Фотерингей Марии Стюарт. Не успела она дочитать его до конца, как её бледное лицо уже было залито краской гнева. За ней наблюдали фрейлины; они надеялись, что это письмо даёт их госпоже какую-то надежду. Наконец Джейн Кеннеди осмелилась спросить:
— Ваше величество, о чём оно? Молю вас, расскажите, мы вне себя от тревоги.
Мария обернулась к ним и улыбнулась; то была горькая, сардоническая улыбка.
— Королева Англии предлагает мне помилование, если я покаюсь. Если я признаю себя виновной во всех преступлениях, в которых она меня обвиняет, и отдамся на её милость, она спасёт меня от судебной коллегии и сохранит мне жизнь.
Наступила тишина: никто из присутствующих, хорошо знавших королеву Марию, даже не посмел предположить, что она может согласиться на такое предложение.
— Итак, милые дамы, я могу остаться в живых, если изменю себе и предам всех тех храбрецов, которые отдали свои жизни за моё дело. Должно быть, королева Елизавета считает меня такой же низкой и криводушной, как она сама, — негромко добавила Мария Стюарт.
— Найдите мне бумагу, перья и чернила. Я отвечу без промедления. Пусть курьер, который принёс это письмо, вернётся с моим ответом.
Ответ Марии Стюарт Елизавете был кратким; он был написан вежливо, но твёрдо.
Как писала Мария, она не может просить у Елизаветы прошения за преступления, которых не совершала. Она не намерена держать ответ перед английской судебной коллегией и признавать их приговор правомочным, поскольку она королева и отвечает за свои деяния лишь перед Богом. Она желает своей кузине всяческого счастья и прощает её за двадцать лет пережитого ею беззаконного заточения. Это письмо отправили в Лондон; Мария посмотрела из окна вслед отъезжающему курьеру и пошла в молельню.
