— У него нет новостей, — внезапно вмешался Уолсингем, — потому, что Марию Стюарт слишком строго охраняют. Когда мы тайно вскрывали её почту, нам было известно, какие интриги она плетёт против нас. Теперь она ничего не знает, и мы тоже.
— Согласна, — сказала Елизавета. — Как вы правильно заметили, Мария Стюарт была нашим самым надёжным источником информации. Из-за усердия этого идиота Паулета этот источник начисто иссяк. Я полагаю, её дела для нас менее опасны, нежели её молчание.
— Если Паулет смягчится, она может что-нибудь заподозрить, — сказал Бэрли. — Нам придётся организовать передачу её писем на волю без его ведома. Уолсингем, вы могли бы найти для этого способ.
— Я всегда был против того, чтобы отрезать Марию Стюарт от внешнего мира, — напомнил секретарь. — Мы знаем, что она — заклятый враг королевы и не остановится ни перед каким преступлением против неё. Но чтобы совершить преступление, у неё должна быть для этого возможность, а чтобы покарать её, мы должны иметь доказательства.
— На сей раз, — заметила Елизавета, — вы не опережаете события. Я сумела справиться с заговором Трокмортона; следующий убийца может оказаться посноровистее. Но если первой об этом узнает королева Мария, одновременно с ней о заговоре узнаем и мы. А если она в очередной раз вступит в сговор с моими врагами и это будет раскрыто, станет возможным покарать её но заслугам.
На минуту Бэрли и Уолсингем застыли, не в силах произнести ни слова. Почти двадцать лет Елизавету уговаривали убить Марию Стюарт, и было трудно поверить, что Елизавета выбрала этот душный тихий вечер для того, чтобы наконец решиться на это.
— Если вы, ваше величество, хотите сказать, что готовы наконец послушать наших советов, мне хочется упасть на колени и возблагодарить Господа, — произнёс Бэрли.
— Я ещё не знаю твёрдо, чего именно я хочу, — возразила Елизавета. — Просто мне надоело постоянно опасаться за свою жизнь из-за этой женщины. Мне надоело слышать, что она поносит меня, все эти годы спасавшую её от смерти, что она не может жить спокойно сама и не даёт мне. Но её забывайте, я пока ничего не обещала.
— Ваше величество, умоляю вас, не нужно колебаний! — Вцепившись пальцами в колени, Уолсингем наклонился к ней; его светло-зелёные глаза сверкали от волнения. — Лишите её своей зашиты. Это змея, которую вы пригрели на своей груди! Неужели вы думаете, что она бы испытывала угрызения совести, если бы вы с ней поменялись местами? Вы были бы давно убиты рукой палача или подосланного убийцы — для неё это одно и то же. Дайте нам слово: если будет раскрыт ещё один заговор, она поплатится за участие в нём!
Елизавета смерила его взглядом; её лицо было непроницаемо. Если в её глазах и было какое-то выражение, то Уолсингему казалось, что это едва ли не выражение скуки.
— Сперва раскройте этот заговор и найдите доказательства её вины. Затем я вам отвечу.
На этом аудиенция закончилась, и двое мужчин прошли длинной раскалённой галереей мимо придворных, которые сидели, беседуя, группами возле окон, а затем через кордегардию, где расположилась личная охрана королевы из пятидесяти наёмных гвардейцев. Первым заговорил Бэрли:
— Какое сегодня число, сэр Фрэнсис?
— Двадцать третье июля, милорд.
— Запомните этот день, — вполголоса произнёс премьер-министр. — Я знаю королеву. Теперь Марии Стюарт конец...
Королеву Марию снова перевезли на новое место. Глухой зимой, когда убийственный холод и сырость в замке Татбери довели её до того, что она стала умолять Елизавету о более тёплом жилье, шотландскую королеву перевели в новую тюрьму — Чартли в Стаффордшире. Это был хорошо укреплённый дом, охранявшийся многочисленным гарнизоном под командованием сэра Эмиаса Паулета, однако его покои были удобны и хорошо отапливались, так что впервые за много месяцев Мария смогла подняться с постели. Она проводила целые дни, вышивая со своими фрейлинами или глядя из окна на пустынный парк, залитый дождём. Она никогда не смеялась и даже редко улыбалась; её угнетало предчувствие смерти, которое сделало её ещё более набожной, но отравленные ненавистью и злобой молитвы не приносили ей утешения. Сын не оправдал её ожиданий; Франция и Испания ничего не сделали для её освобождения, а из-за бесчеловечной строгости Паулета ей приходилось пребывать в мучительном бездействии. У неё не было никаких надежд на побег, никакого способа узнать, готов ли хоть один человек помочь ей, и ощущение того, что все её покинули и надеяться не на что, лишало её воли к жизни.
В сорок три года Мария Стюарт была больна ревматизмом и не могла ходить без палки, её прекрасная фигура постепенно расплылась, а волосы поседели. Это была старая, усталая, озлобленная женщина, от красоты которой не осталось практически ничего, кроме удивительных переменчивых карих глаз. Она провела в заточении почти восемнадцать лет и впервые осознала, что ей не выйти из тюрьмы живой. Враги восторжествовали над ней при жизни, но, возможно, ей всё-таки удастся вырвать из их рук победу уже после смерти. Когда Марию Стюарт перевозили из Татбери, некоторые из её слуг уволились. В присутствии своего секретаря Нау и фрейлины Мэри Сетон шотландская королева составила завещание и показала его помощнику Нау, который вскоре должен был отправиться во Францию.
— Ступайте в Париже к епископу города Глазго, — сказала Мария, — и скажите ему, что вы видели мою последнюю волю. Я официально лишаю своего сына Иакова прав на английский трон и объявляю своим наследником испанского короля. Скажите епископу, чтобы он известил короля Филиппа об этом, а также о том, что я дам этому письменное подтверждение, как только найду способ пересылать на волю письма.
Теперь, думала Мария Стюарт, пристально глядя на огонь в камине своих покоев в Чартли, если я умру, самый заклятый враг Елизаветы получит права на её корону. Теперь Филипп нападёт на неё; ничто не в силах его удержать. А если он победит, то двинется на Шотландию, где правит мой подлый сын...
Она заметила, что за ней наблюдает Сетон, и улыбнулась. Бедный Сетон; Сртон, который всё время чем-то обеспокоен, который старается ободрить её, когда она впадает в уныние, и утешает во время приступов бессильного гнева, который часами сидит рядом с ней, когда она, плача, вспоминает прошлое. Она любит Сетона; она любит Нау и его помощника Керла; она любит спаниелей, которые сидят у её ног, а по ночам спят с ней в постели. Но это мелкие и обыденные чувства, их недостаточно, чтобы оградить её от мучительных сожалений и разочарований. Самоотверженная верность этих существ не может вознаградить её за предательство Дарнли, Босуэлла, брата, а теперь и сына. Судьба жестоко обошлась с Марией Стюарт, так щедро одарив её поначалу, поманив ослепительными надеждами и заставив затем смотреть, как эти надежды одна за другой гаснут среди измены, насилия и крови. Мария Стюарт не смирилась и не успокоилась, она была не в силах простить своих врагов, живых или мёртвых; она могла утешиться, лишь попытавшись нанести им удар хотя бы из могилы.
Уолсингем не заметил стоявшего перед ним человека и ещё некоторое время продолжал писать. Когда тот переступил с ноги на ногу и кашлянул, секретарь королевы окинул его холодным взглядом.
— Полагаю, никто не видел, как вы прибыли сюда, господин Гиффорд.
— Ни одна душа, сэр Фрэнсис. Все полагают, будто я нахожусь в деревне Чартли; перед тем как отправиться сюда, я сказался больным.
Карие глаза Гиффорда избегали взгляда секретаря — он смотрел в стену. У него всегда был бегающий взгляд, а сейчас он особенно нервничал. Впервые он встретился с главой шпионского ведомства Елизаветы, будучи арестован за пропаганду католицизма, и ему так и не удалось избавиться от страха перед Уолсингемом. Гиффорд не отличался храбростью, а убеждения для него по сравнению с природной страстью к интригам были чем-то второстепенным. Он легко пожертвовал своими взглядами ради спасения жизни и поступил на службу к королеве. Он не отличался благородством, но был способным шпионом и давно преодолел угрызения совести, предавая тех, кто доверял ему, будучи в неведении о том, что он переметнулся на сторону врага. Уолсингем выбрал его своим агентом, и Гиффорд понимал: от успеха ловушки, которая готовилась для Марии Стюарт, зависит, получит ли он окончательное прощение или нет.
