-- К чему такая спешка, - поморщился таксист, говоря с сильным польским акцентом, - ведь не конец же света наступает, в самом деле.

-- Ты можешь оказаться не прав, если не поторопишься, пан...

-- Кржжанович, Кшшиштв Кржжанович, - пояснил водитель, смакуя шипящие и жужжащие. - Мы, поляки, задёшево продали все свои гласные эстонцам. И теперь используем согласные, которые выбросили за ненадобностью монголы. - И заржал.

-- Не далеко от дома забрался?

-- Я расскажу пану небольшую историю, - начал таксист. - Как-то, давным-давно, лет, эдак, сто назад, взял я клиента от Пшибышевского до Центрального вокзала. Везу его знакомыми закоулками. Тут пассажир требует ехать через какой-то новый туннель. Ладно, думаю, деньги ваши. Вот выныриваем мы из туннеля, и что я вижу? Эту долбаную дорогу. Оборачиваюсь - никакого тебе туннеля нет, -- а пассажира и след простыл. Вижу только обглоданный рыбий скелет в небе и эту долбаную дорогу! Так оно с тех пор и повелось.

-- Так ты, что ж, решил обосноваться на этой дороге? - спросил Конёк.

-- А "решил" тут никакого значения не имеет. Пан думает, я свихнулся, да? - Водитель посмотрел на Конька через плечо. В отблеске фар от дороги, Конёк увидел, что правая часть лица таксиста почернела, глаз заплыл, а через щёку проходила рваная рана. -- Чёрта с два, эта дорога не ведёт никуда!

-- А что случилось с твоим лицом? - спросил Конёк, не зная как реагировать на заявление Кшиштова.

-- Это? СС. За неправильную парковку. Еле от Стационара отмазался.

-- А что Стационар? Это же просто больница.

-- В больницах тебе делают больно, пан. Там болезни в больницах. Раны пана лечат - они воспаляются. Пану дают разные лекарства - пан потом выблёвывает свои кишки. В больницах с паном может разное приключиться. Эти врачи и сёстры Санитарной Службы - они не люди.

-- Что ты имеешь ввиду?

-- Пан хочет найти во всём этом какой-то смысл? - спросил Кржжанович. - Ничего не выйдет. Это долбанный заколдованный круг.

-- ?..

-- Наматываешь круг за кругом и тебе кажется, что в этом есть какой-то смысл. Продолжаешь думать, что после вчера наступит сегодня, что все дороги обязательно куда-то приводят. Думаешь, что дважды два всегда будет пять.

-- Четыре, - поправил Конёк.

-- А?

-- Дважды два будет четыре.

-- Знаешь, пан - умник, дважды два иногда равняется тому, что ты не можешь попасть отсюда - куда угодно. Иногда дважды два равно сапогом по яйцам, или вырезанной селезёнкой, или...

-- В чём ты хочешь меня убедить? Что тут происходит? И вообще,де мы?!

-- Мы в аду, - неожиданно ответило радио.

-- Пся крев! Шлюхман, тупая скотина! - взвизгнул Кржжанович, от неожиданности едва справляясь с управлением.

Он ткнул пальцем в радио, объясняя Коньку:

-- Шляхман, мой диспетчер.

-- Только этим и можно всё объяснить, - настаивал голос из радиоприёмника.

-- Это ничего не значит, - закричал Кржжанович. -- Оглянись! Где парни с вилами? Где пропащие души, которые стенают и рыдают?

-- Я слышу тысячи стенающих и рыдающих душ по радиоприёмнику, - ответил Шляхман. - Я и сам частенько стенаю и рыдаю. И, как пить дать, пропащий.

-- Нет, пан, послушайте его, - сказал Кржжанович, хихикая. - И я вынужден этот бред выслушивать каждый день.

-- Иначе никак не получается, - продолжал диспетчер. - Моя жизнь это ад. Твоя жизнь это ад кромешный. Каждый, пассажир твоего сраного такси, живёт в аду или в преддверье ада.

-- Ну конечно, преддверье ада! Что еврей может знать об аде? - он выключил радио и взглянул на Конька. - Если пан хочет знать всё об аде, пусть спросит у поляка.

-- Интересно, есть ли в аду закон об эксплуатации детского труда? - раздался из треснувшего кофра голос Бубы. - А то, хронологически, я совсем ещё ребёнок.

Таксист дал по тормозам. И вовремя. Впереди замигал красно-зелёный свет и включилась сирена. Кржжанович с воем выскочил из дверцы и бросился в кювет. Кукольник тоже выбрался из машины.

Подъехал фургон с надписью "САНИТАРНАЯ Служба". Задняя дверь распахнулась, и рой Мух вырвался наружу. Было слышно, как они жужжат. Затем посыпались крысы, убегая от густой тёмно-красной густой жидкости, которая вытекала из салона и, дымясь, остывала на холодной земле. Полотно кровавого "гудрона" доползло до ног Конька и застыло в немом приглашении. Ужас сковал конечности Конька. Не дождавшись ответного шага, из фургона к нему двинулись фигуры с масками на лице, и в хирургических комбинезонах. Наконец Конёк сумел оторвать ноги от уже почти пленившего его "гудрона" и бросился прочь. Стая крыс, расправив крылья, метнулась за ним.

План Сумо состоял в мобилизации бродяг всякого рода-племени, рыцарей Дороги, представителей вольных профессий и прочих поборников свободы. Он взялся за организацию "священного похода на лицемеров-лицедеев и врачей-узурпаторов, засевших в Стационаре и плетущих оттуда свою грязную Паутину Всемирного Заговора Против Великой Мечты Человечества". По этому поводу будущему воинству была проставлена выпивка. А также оружие и амуниция, оставшаяся у бармена от прошлой, кочевой жизни.

-- Кто утром слышит о пути, тот может вечером и умереть спокойно! - закончил свою речь Сумо.

Речь и выпивка (в любой последовательности) были оценены рекрутами по достоинству:

-- Что это он там распространялся насчёт Мечты Человечества?

-- Не бери в голову - он может сотворить из малой нужды Великую Мечту.

-- А как, по-твоему, что вообще затевается?

-- Что-то жуткое в самурайском духе, с морем крови и гибели всех нас.

-- А-а, как обычно.

-- Именно!

Когда захмелевшее воинство разошлось готовиться к выступлению, Сумо указал на изрядно поредевшую груду оружия и поинтересовался у Лели, почему она ничего себе не выбрала.

-- Да я и из распылителя промажу по слону, - улыбнулась Гадалка. - А ты? Что, так и пойдёшь с голыми руками против зубов, когтей и ещё неизвестно чего, что они там приготовили? Ведь это нелепо. Никому не нужное рыцарство.

-- Когда стреляешь в человека, - ответил Сумо, - это не как в кино: выстрел, и человек падает, хватаясь за грудь, - Сумо отпил из бутылки. - Нет, это куда грязнее. Кладёшь палец на курок и тянешь, тянешь, стреляешь, пока он не падает. А когда попадёшь, идёт не просто кровь. Он блюёт, он ссытся. Потом они бьются на земле, как рыбы в моче и крови... - он закрыл глаза. - А девчонка кричит: "Папа, папа!.." У неё рубашка была порвана, и пуля попала вот сюда, - он показал себе на грудь, - как третий сосок. Крови не было - просто сосок рядом с настоящим... Просто сосок! - Он резко и коротко засмеялся. Смешок казался всхлипом.

-- И теперь ты спасаешь Панду. Как трогательно! Не "мир", а одну маленькую строптивую девчонку! - Леля села рядом с Сумо. - Господи, какие же вы, мужики, тупые! Тупые и несчастные.

Стационар, куда загнали Кукольника крысы, был огромным лабиринтом. Он казался гигантским муравейником, вывернутым наизнанку, где с деловитой суетой сновали туда-сюда санитары, крысы и их рабы, ухаживающие за матками и личинками. Конёк, избитый и искусанный, валялся в сыром закутке. Где-то рядом, он чувствовал это, держали Панду. Лежа на склизком полу лабиринта, Конёк смотрел, как над ним, высоко в небе, скелет Большой Доброй Рыбы переворачивался вверх тем, что раньше у неё было брюхом. Последние её мысли были о девочке: "Как она там, внизу, моя икринка, мой малёк, звёздочка моя?" Боль Рыбы передавалась по повреждённому позвоночнику кукольника и пульсирующим спазмом отдавалась в горбу.

-- Ну что, молодой человек, отпала охота паясничать? - появление главного патологоанатома вывело Конька из забытья. - А ведь вам прочили блестящее будущее! Впрочем, для вас не всё ещё потеряно, время до Воплощения Ретранслятора ещё осталось.