«Давление на психику, похоже, здесь все чувствуют…» — быстро подумала я и взглянула на себя в зеркало, на что я похожа в доме Мякишева.

— На зеркало не дышать! — строго сказала Полина. — Вы на третьем этаже ихние полы видели? Мрамор такой чернущий… плинтуса из эбенового дерева, и столы тоже, значит, черные… — самозабвенно продолжала Полина, — и я уж и такой тряпкой, и такой, и щеточкой, и новой губкой… мне подруга посоветовала, она у арабского шейха одного вот здесь, в восьмом округе, квартиру убирает… А все равно, что ты будешь делать, пылинки остаются. Так вот, Мякишев подошел утром, и утро такое было, вот как сегодня, солнечное… На солнце все видно, все следы. Он и давай: вы работать не хотите, я вам зря плачу… И не заплатил за тот раз! Потом Лариса уж звонила, извинялась… Вот не поверите, второй год работаю и с самого начала хочу уйти. И все решиться не могу… С одной стороны, конечно, приятно — ходишь, как во дворце. Лариса мне говорит: я вам доверяю. А с другой стороны, так наунижаешься иногда, что хоть все брось и беги отсюда… Каждую вторую рубашку — переглаживай. Другой раз он суп этот свой ел, чечевичный, на галстук попало, а мне говорит: это вы, Полина, посадили, вы, вы!

— Так нам лучше уйти? — вернула я ее на нужную тему.

— Да уж, давайте-ка…

— Света, Света… — дернул меня за рукав Ваня. — Ведь папа говорил, что можно в парк. В парке сейчас лодки. В Булонском лесу — лодки. Давай поедем, посмотрим на лодки. Я сейчас оденусь и тетрадку возьму.

И мы отправились на уникальную прогулку, потому что второй такой действительно у нас с Ванечкой не было. Мы пришли на озеро, что приютилось на самом краю сосновой опушки. Полдень был жаркий, словно и не осенний совсем, и Булонский лес оказался совсем не такой, как во взрослых фильмах и песнях про трансвеститов из Bois de Boulognes… Лес пах смолой и сахарным попкорном, невинный и старинный, и только дети, собаки и пенсионеры оживляли его запутанные светлые аллеи. После приятного спора, чем заняться в первую очередь, мы решили-таки прокатиться на лодке, чтобы лучше выучить глаголы движения.

Я плыву — я плаваю. Ты плывешь — ты плаваешь. Ты гребешь. Нет, ты гребешь, Ванечка.

— Если у тебя будет лодка, ты как ее назовешь?

— Не знаю… А ты?

— «Викинг»! Они знаешь какие были викинги — о! Плечи — о! На голове рога — о! И плавали везде в холодных морях. И всех могли победить.

И молодой репей вымахал по берегам, сердитый и сильный, как викинг, и разливалась кругом солнечная вода. Лодка плыла к острову, распугивая уток. Мы учились в тот день без карандашей и тетрадей.

А на следующий день мне позвонила секретарь Мякишева.

— Это очень, очень важный разговор, вы должны приехать немедленно.

— Ваня?.. — с ужасом спросила я.

— С мальчиком все в порядке, — холодно сказала Мира. — Александр Васильевич просит вас к нему в кабинет немедленно.

— Вы вот приходили вчера. А я уходил. И пока меня не было, — Мякишев ткнул тяжелой перьевой ручкой на дверь, — у меня пропала картина.

Я моментально представила себе картины, которые я видела в большом доме Мякишева: подсолнухи, бабы, самовары, гумно, крыжовник — их эстетическая ценность для меня, при всем моем уважении к школе Маковского, была невысока. Я постаралась изобразить на лице сострадание, но, видимо, неудачно.

— Это особая картина, — холодно продолжил Мякишев, наблюдая за моей гримасой. — И если вам хоть что-нибудь говорит имя Амадео Модильяни, то вы понимаете, о какой стоимости идет речь.

Тут мне стало жутко. Во-первых, потому что, похоже, человек — существо воистину непредсказуемое: ну, не могла я представить Мякишева в роли владельца картины Модильяни. Во-вторых, я действительно поняла, о какой стоимости идет речь.

— Но это же колоссальная потеря для всего мирового искусства, — прошептала я.

— Колоссальная, да, — мрачно кивнул он. — Ну так что, Светлана, что вы делали вчера в обед?

— Вы что, подозреваете меня?

— Я всех!! Всех вас подозреваю! — взревел Мякишев. — Охренеть можно, до чего в собственном доме никому нельзя верить!!!

Бывают моменты, когда находит какое-то небесное спокойствие — словно ангелы сжалились, что ли. Это к тому, что я обычно краснею, бледнею, икаю, если на меня орут, а тут мне стало все равно.

И я, сама удивляясь своей красиво закругленной фразе, сказала Мякишеву:

— Александр Васильевич, я думаю, теперь это прерогатива полиции — выяснять, кто входит в число подозреваемых и кому нельзя верить. Если мне нужно будет явиться в полицейский участок — вы мой телефон знаете, будьте любезны, передайте его вашему инспектору…

— Инспектора это не касается, — вдруг неприязненно отрезал Мякишев. — Я не хочу, чтобы этим делом занималась полиция.

— Так чего… вы хотите? — спросила я, догадываясь, что история с картиной — история запутанная.

— Хочу найти вложенные деньги, — устало сказал он. — Это редчайшая картина, которой вообще в частных коллекциях быть не должно. Я получил совет искусствоведа. За один совет столько отдал… Хотел обеспечить будущее детям, через пятнадцать лет этой картинке цены бы не было.

В общем, в состоянии крайнего стресса Мякишев объяснил мне, что до того, как он стал ее владельцем, «Обнаженная» Модильяни уже была потеряна один раз — откуда, история умалчивает. Но Мякишеву «Обнаженная» досталась при таких обстоятельствах, что он, увы, никого не мог официально информировать о пребывании картины в доме — и она хранилась как портрет Дориана Грея, на самом верхнем этаже, в специальной темной комнате около оранжереи.

— Комнату открыли дубликатом ключа, — закончил Мякишев. — Расположение комнат в доме знали, распорядок дня знали. Тот, кто навел, кто бы он ни был, работал в доме. И я думаю, что вот такие, как вы, мелкие прихлебатели… Домработницы, гувернантки чертовы…

Как странно, вот злится человек, угрожает, а выглядит смешно — весь трясется, и щеки красные. Может быть, именно это меня и спасло: глядя на такого Мякишева, бояться было совершенно невозможно.

— Я думаю, мы уже все друг другу сказали, — произнесла я. — Меня не интересует эта история, и я в ней не замешана. Даю вам честное слово. А если вам этого мало — я сама заявлю в полицию.

Это был опасный ход. Мякишев и так пострадал за искусство. Лицо его перекосилось, и он бросил ложечку на ковер.

— Я больше не хочу вас видеть. Забудьте вообще дорогу сюда.

Сама я стала выглядеть смешно часа через два, дома: и щеки покраснели, и сердце забилось, и уснуть не могла, все симптомы налицо. Позвонила Лариса, извинилась за отмену занятий, сказала, что надо увидеться, на нейтральной территории, только я, она и Ваня, подумайте, когда вам удобнее. Я сказала, что подумаю.

Кому больше всех надо

Этим эпизодом началась серия довольно грустных событий, среди которых были отъезд Франсуа, разговор с Натальей Сергеевной, когда она сообщила мне, что, увы, подходящей группы не набирается и она меня взять на будущий школьный год не сможет, звонок Шарля, который предупредил меня, что его турне по Южной Америке будет продолжаться вместо четырех месяцев полгода. И, разумеется, состоялся поход в бассейн с Людвигом и его сестрой.

Но это отдельная история.

В ту среду их дом показался мне как будто слегка потускневшим, и в комнатах было холодно, хотя на улице стояла отличная погода, как в песне Джо Дассена про бабье лето.

Тяжелая кипа чистого неглаженого белья лежала на диване, вешалка, где обычно висел красный плащ Кристины, была пуста, и сама Кристина не встретила меня, как обычно, чашкой кофе с яблочным штруделем. Она меня вообще не встретила. Людвиг объяснил, что мама уехала на неделю навестить сестру и ничего не объяснила папе насчет уроков русского. А папа, как только Людвиг набрал его номер и передал мне трубку, сказал, что оплатит в следующий раз.

И меня расстроил не столько голос Доминика Дюпона, простуженный и раздраженный, и то, что он отказывал мне в деньгах, на которые я рассчитывала, а то, что и я, и Людвиг после этого отвечали друг другу невпопад и понимали, что нашей вины тут нет.