Родители все время спешат, говорят и думают о чем-то своем, раздражаются по пустякам, забывают все честные слова и обещания, не помнят наизусть ни колыбельных, ни заданных в школе басен. Бабушки помнят столько, сколько и Гомеру не снилось, их роль — педагогическая, их время — полностью отдано ребенку, они все в своей жизни выполнили и перевыполнили и подошли к главному ее удовольствию — качать дитятю на руках. Ребенок, который как раз и нуждается в рассказчике, в коте Баюне, в мудром учителе, казалось бы, должен все это именно от бабушки и получить и расти около нее «привольно, без запретов».
Но это, увы, теория. На практике же, едва я собралась на работу и задумалась, как бы об этом сказать тете Люсе, она сама заявила мне:
— Приехать в Париж и не пойти в Лувр — преступление. Так что утром в среду пойду… как раз дождик обещали, для музея самый хороший день. Я тебе не очень нужна?
Я задумалась, прежде чем отвечать на этот опасный вопрос.
— Могу Катю взять с собой! — щедро добавила тетя Люся.
— А Сережу? — рискнула я.
— Да ты что, какой Сереже Лувр? Устанет и вспотеет весь! Подожди, вот подрастет, тогда и покажем ему все. Как посмотришь здесь на родителей, которые с детьми везде таскаются… Ведь не для детей идут, для себя, это ж видно… Опаснее всего для родителя — эгоизм! Всегда думай о детях. Прежде всего.
Но я таки пошла с Сережей в Лувр — только не в среду, а на следующий день. Многие мои ученики были в разъездах, занятий у Гаажа в центре тоже не было, так что я прислушалась к совету тети Люси думать о детях, наметив с утра спокойную прогулку в парк.
А тетя Люся, к слову сказать, решила отправиться в супермаркет. Лувр и прогулки вдоль Сены несколько утомили ее, и ей надо было переключиться на что-нибудь более прозаическое. Я еще не знала, что именно тетя Люся купит в супермаркете, так что радостно встретила это известие и снабдила ее инструкцией, где какие отделы и что мы там обычно берем. Катя еще спала, и я решила, что мы вдвоем погуляем с Сережей, а потом все вместе пообедаем.
Но события развивались довольно неожиданным образом. Как только тетя Люся, вооруженная зонтиком и очками, исчезла в лифте, мой мобильник настойчиво задребезжал, и мягкий баритон спросил, не могу ли я оказать ему услуги перевода, потому что его собственный уровень русского, увы, для такой работы не годится.
— А какой перевод? — заинтригованно спросила я.
— С французского на русский… Срочный… Поэтический… — вздохнула трубка.
— Ага… — удивилась я. — А так бывает?
Ну, что вам сказать, кроме того, что мы поболтали еще минут пять, и выяснилось, что Виктор — художник и перевод нужен ему для выставки, что он создает картины особого рода, в формате арт-поэзии, а в свободное от арт-поэзии время работает гидом в Лувре. Прислать по электронной почте свой текст Виктор отказался, потому что текст был «интегрирован в цветовой образ», и чтобы правильно перевести, мне просто необходимо было, по его словам, взглянуть на само произведение.
— Приезжайте в Лувр, — великодушно пригласил Виктор, — я вам покажу свои картины… Ну и Лувр, само собой, тоже.
Деликатно уточнив, не смутит ли художника присутствие пятилетнего ребенка, и получив полное одобрение со стороны Виктора и Сережи на внезапную экскурсию, я за десять минут собралась, взяла для сына бутылку воды и персик, написала Кате, чтобы позавтракала сама, и мы пошли гулять в Лувр.
Вернулись мы после обеда. Обратно долго не было поездов, и мы пообедали сэндвичами в кафе около Тюильри, а потом Сережа устал и капризничал в душном вагоне метро, но в целом встреча удалась — особенно приятным открытием было то, что пятилетний мальчик уже в состоянии радоваться гению Жоржа де ла Тура (Виктор, горбоносый и стройный француз лет тридцати, вполне серьезно объяснял Сереже разные символы и знаки, что спрятались на картине «Шулер с бубновым тузом») и что перевод можно делать верлибром.
Арт-поэзию Виктор показал мне под конец — извлек из черной пластиковой папки, которую все время держал под мышкой, пока мы ходили по Лувру, пару бледных фотокопий, извинился за качество…
— Вот это лампа, а это сушилка для белья.
— А почему под лампой написано «Сушилка для белья», а под сушилкой ничего не написано? — спросила я.
— А я работаю в манере Марселя Дюшана, — просто сказал Виктор. — Только я иду еще дальше.
Я решила больше ничего не спрашивать и разобраться пока с материалом для верлибра. Там, где была изображена лампа под названием «Сушилка для белья», расплывчатыми кольцами извивалось стихотворение про принцессу, а рядом с безымянной сушилкой чернела другая спираль — про жабу.
«Препарировал царевну-лягушку, в общем», — наверняка сказала бы тетя Люся.
Но мне пришлось услышать от нее нечто другое.
— Вы где это ходите? — грозно спросила тетя Люся и заправила под косынку непокорную прядь. — У меня остыло все.
— По работе надо было срочно съездить, — уклончиво сказала я.
— Мы были в Лувре! — радостно добавил Сережа. — Видели шулера с бубновым тузом.
Тетя Люся посмотрела на нас так, словно Сережа сказал «в Монте-Карло», и в ее беспощадных изумрудных глазах отразился настоящий шулер с бубновым тузом, то есть я.
— Здесь у нее один ребенок не евши сидит, а другого она по Лувру с тузами таскает. Хорошо, я дома была, котлет наготовила…
— Мы уже поели, тетя Люся, — продолжает Сережа. — Мы ели бутерброды с ветчинкой!
Он знает, что мне приятно, когда говорят «бутерброд», а не «сэндвич» и «ветчинка», а не «жамбон», как иногда прорывается даже у Груши в домашнем русском языке. Но он и не догадывается, что «бутерброд» у тети Люси в обеденное время — ругательное слово.
— Так, — медленно сказала она, и зловещая пауза подсказала мне, что это слово у нее не последнее. — Сухомяткой, значит, решила всех извести. Мало того, и не предупредила даже, понеслась. Ну, ладно, вы с Гийомом сами как хотите, что мне. Но детей-то пожалей. Катя уже и есть отвыкла по-человечески.
Так прошли две недели сентября. Пока тетя Люся встречала и провожала школьницу Катю и одна гуляла по Парижу, мы с Сережей искали няню. Когда я совсем уже было потеряла надежду, она нашлась — моя Надежда, высокая, вся светлая, точно фарфоровая, русская девочка из Таллина. Она жила на соседней станции и училась в Сорбонне на филфаке. Мы договорились, что Надежда останется с Сережей в следующий понедельник, как раз после отъезда тети Люси. Тете Люсе я решила Надежду не показывать — мало ли что, вдруг они друг друга испугаются, и тогда или я лишусь няни, или тетя Люся вздумает остаться и помогать нам бесконечно.
Инвестиции в искусство
Я увидела Ванечку в оранжерее на третьем этаже, где он ковырял землю в горшках и пытался найти что-нибудь, чтобы отвлечь мое внимание от письменного задания, которое не сделал.
— Вот пальму посадил — косточку дали на экскурсии в Ботаническом саду! — сказал он. — Надо теперь сторожить, вдруг не вырастет.
— Вырастет, — беспечно сказала я. — Пойдем-ка посмотрим, что у тебя в тетрадке выросло за неделю.
Он вздохнул, и мы пошли к лестнице, что вела в библиотеку. Навстречу нам поднималась женщина с пылесосом, всем своим обликом и поступью напоминавшая фемину из композиции Мухиной «Рабочий и колхозница».
— А вы что здесь делаете? — хмуро сказала она и прибавила небрежно: — Здрасьте.
— Ой, это Полина, — шепнул мне Ваня, — она сейчас пылесосить будет!
Полина нажала на кнопку «турбо», и пылесос взревел, как молодой тираннозавр. На таком звуковом фоне она и продолжила разговор, параллельно делая именно то, о чем сказал Ваня. Смотреть на нас ей было некогда. В основном я видела только монументальную спину и могучие белые руки Полины.
— Так это вы Светлана, учительница?
— Да, — просто сказала я.
— Вы что, остаетесь дома?
— Да, — повторила я. — А что?
— Плохо! — коротко пояснила Полина и с сожалением выключила пылесос. — Не люблю, когда мешают работать, пыль поднимают. Всех остальных я уже расставила по местам. Мама твоя, Ваня, в магазине. И сам уехал только что, с собачонками, прости Господи… В общем, давайте вы тоже отправьтесь куда-нибудь, не давите мне на психику. У меня четыре часа времени всего, а мое время — золотое!
