— Интересно, а что там?

Мена, которая все это время молчала, будто благодаря молчанию ее могли не заметить, отозвалась:

— Не знаю, я там еще никогда не была.

Я встала, Сайбер тоже выпрямился.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Я собираюсь подняться на тот холм и посмотреть, что там, — ответила я. — Мена, ты со мной?

Мена тоже встала.

— Да, пойдем.

Сайбер оглянулся на друзей и сказал:

— Не заходите слишком далеко. Вы должны вернуться домой через полчаса, иначе мать что-то Заподозрит.

— Хорошо! — крикнули мы хором через плечо и стали подниматься на холм.

К моему удивлению, Мена вдруг воодушевилась.

— Я еще никогда не была так далеко от дома. Как думаешь, Сэм, далеко тянутся холмы?

— Не знаю, может, увидим, когда поднимемся на вершину, — ответила я.

Мы обе немного запыхались на подъеме, а достигнув вершины, огляделись. Холмы тянулись вдаль один за другим. Но там, с высоты, в лучах вечернего солнца, нам открылся великолепный вид на окружавшие нас улицы.

— Мне даже не хочется возвращаться домой, — сказала я.

— Мне тоже, — отозвалась Мена. А потом со вздохом добавила: — Но нам нужно уходить, притом прямо сейчас. Если не вернемся в то время, когда нас ожидает мать, нам несдобровать.

— Давай побудем здесь еще немножко.

Мы несколько минут посидели на траве, прислонившись друг к другу спинами и наслаждаясь миром и покоем вечера. Здесь, на просторе, я почувствовала себя ближе всего к Чейзу: огромное небо над головой, изобилующее птица ми, которые парили в теплом воздухе и звали меня. Мне хотелось обрести их свободу, легкость, с какой они могли улететь отсюда на свое место для игр.

Солнце опустилось ниже, тени удлинились, и Мена встала, отряхивая одежду.

— Пойдем, — сказала она, — пора домой.

У подножия холма мы нашли Сайбера, настроение у которого тоже испортилось.

— Больше не приходите сюда, ясно? Я пойду домой, когда захочу. — С этими словами он отвернулся и пошел к друзьям.

Почему он вдруг изменился? Я не чувствовала, что мы с братом стали ближе, но, может быть, он тоже мечтал укрыться от реальности, а мы с Меной пришли и напомнили ему о ней.

Я больше никогда не гуляла по этим холмам, хотя любила поглядывать на небо, на птиц, что кружили в нем, и представлять, что они сидят на вершине, как мы когда-то, и отдыхают. Дело было не только в том, что я любила солнечный свет и свежий воздух, мне также нравилось физическое напряжение от прогулки. Зажатая целый день в тесных стенах школы или дома, я чувствовала себя обессиленной и вялой. Прогулка по холмам напомнила мне о временах, когда я беззаботно бегала по Чейзу вместе с Амандой.

Только вне дома — по пути в школу и из нее, идя в мечеть и возвращаясь оттуда или во время обычного похода в магазин на углу — я могла подумать о нем, о том, какой растерянной я все время чувствовала себя в нем. Мне все казалось там странным, и, хотя я, как могла, старалась выполнять то, о чем меня просили, — а чаще ожидали, не объясняя, почему и чего хотят, — я, кажется, никак не могла добиться нужного результата. Несмотря на тщетность попыток стать в этом доме своей, я не опускала руки. Я в конце концов привыкла к еде, потому что ничего другого не было, но больше всего мне хотелось нравиться, чувствовать, что я нужна своим братьям и сестрам. Я хотела, чтобы мать любила меня, и, когда я делала что-то не так и она кричала на меня или била, мне казалось, что это моя вина, что я спровоцировала ее. Мне было так сложно понять, почему за свой тяжелый труд, в ответ на любовь я получала только издевательства и побои.

А мать в особенности оказалась совсем не такой, как я ожидала. Я никогда раньше не встречала таких людей. Все, кого мне доводилось знать, — тетушка Пегги, отец, викарий в церкви, повариха, которая пекла пирожные и позволяла нам выскребать из миски крем, — были добрыми и заботливыми. На меня никогда не орали и уж точно никогда не били. От матери пахло масалой^[8], и если она не лежала на канапе, то «по-турецки» сидела на нем. Ее глаза казались добрыми, черные как смоль волосы были заплетены в косичку или убраны в аккуратный хвост, и она совсем не выглядела страшной.

Но с самого первого дня дом стал для меня пугающим местом. Мать мало говорила со мной, как, впрочем, и с Меной, и со всеми остальными, зато много кричала. Рот матери был только и занят криком и плевками, извергая на стену омерзительную желтоватую слизь, которую она отхаркивала. Мне никогда не хотелось поцеловать маму или чтобы она меня поцеловала, прикосновение ее губ никогда не было бы таким, как поцелуй тетушки Пегги на ночь. Руки матери не были нежными, как мягкие руки тетушки Пегги. Когда нужно было взять в рот градусник, тетушка Пегги брала меня за руку, а потом играла со мной в «Сорока-ворона кашку варила», чтобы я снова улыбнулась. Она водила меня на занятия, держа за руку, когда я была маленькой и не могла ходить туда без сопровождения взрослых. С тех пор как я покинула детский дом, мать никогда, ни разу не протянула мне руки и не брала меня за руку, она прикасалась ко мне, только когда била. Мне казалось, что если мать когда-нибудь возьмет меня за руку, то сожмет ее до боли сильно.

Почти все время, пока я была рядом с матерью дома, я ощущала не столько страх, сколько замешательство. Что я сделала не так? Что во мне было такого, из-за чего она так злилась? Почему всегда именно я так выводила ее из себя? Как бы я хотела это знать!

Когда я приходила домой из школы, я не могла показывать, как мне страшно. Мать сидела на канапе, и меня захлестывал страх, поскольку я ощущала, что она только и ждет, когда я зайду в комнату, чтобы накричать на меня.

— Давно пора уже было вернуться! Чем ты занималась по дороге домой, ленивая девчонка?! Вымой полы! — кричала она.

Боясь открыть рот и начать заикаться — меня то и дело шлепали, когда это происходило, — я кивала и выполняла, что было велено.

Я слышала то «вытри стол», то «сделай мне чаю», но каждый день в ту самую секунду, как я переступала порог дома, нужно было что-то сделать, и так было всегда: «Сэм, сделай то» или «Сэм, сделай это». Моему сознанию потребовалось несколько месяцев, чтобы свыкнуться с новой жизнью.

Я не понимала, почему мать не обращается со мной, как матери, о которых я читала. Из книг я знала, какой должна быть мать: доброй, приветливой, спокойной и щедрой женщиной, которая лелеет своих детей. Мать, которую я сама себе придумала, пела мне на ночь, положив мне под голову ладонь. Но в некоторых сказках были злые матери и мачехи, которые посылали своих детей или детей мужа в лес на верную смерть. «Возможно, я попала как раз в такую сказку», — думала я порой. Моя реальная мать игнорировала меня, и это в лучшем случае. Если же я беспокоила ее — и не в силах была понять, чем навлекла на себя гнев, это оставалось загадкой, — она протягивала ко мне руку и отвешивала звучный шлепок. Достаточно сильно, чтобы остался синяк.

Неужели так заведено в семьях? Я не знала, потому что мне не с чем было сравнивать, и поэтому принимала все как есть. Всего за несколько коротких недель я стала очень мудрой семилетней девочкой. Я знала, что находиться в собственном доме небезопасно, что он совсем не то веселое место, каким я представляла его в глупых детских мечтах. Я знала, что жизнь рядом с братьями и сестрами не сделает меня счастливой. Я боялась матери.

Позже мне доводилось слышать, что, когда поймешь, что тебя пугает, разберешься в этом, страх уйдет. Попробуйте сказать это семилетней девочке, которая знает, что ее вот-вот ударит мать, брат, сестра. Попробуйте объяснить.

Это началось в кухне.

— Самим, харамдее, что это такое? Разве я не предупреждала тебя об этом на прошлой неделе?

Не успела я повернуться, чтобы посмотреть, что я сделала не так, как вдруг почувствовала острую боль в спине. Я повалилась ничком, частично от неожиданности, частично от силы удара. Тара смеялась. Я осмотрелась. Что случилось? Я ожидала, что мать будет шокирована не меньше моего. Кто мог толкнуть меня?