Вау, час от часу не легче. Я формулировал свой ответ с такой же тщательностью, с какой французский кондитер лепит шоколадный трюфель.

– Если мне позволят процитировать Джорджа Майкла, который, насколько я помню, исповедует православие…

– Да?

– «Я должен верить».

– Прошу прощения?

– «Я должен верить». Это слова из его песни.

– Вы хотите, чтобы я это записал?

– Да, пожалуйста. Только, наверное, нужно немного поправить Джорджа Майкла. Давайте напишем «Верить нужно».

Тайлер лишь покачал головой и записал.

– И последний вопрос, обещаю, – сказал он. – Как вы оцениваете американскую внешнюю политику?

Увидев ужас, отразившийся на моем лице, он кивнул. О да, это была бомба.

– Как и все британцы, я очень благодарен американцам за то, что они вступили во Вторую мировую войну и помогли нам освободить Европу, – отчеканил я. «А моя бабушка говорит им спасибо за шелковые чулки», – ну, это я уже добавил про себя.

Тайлер пожал плечами и отослал мой ответ по горячей линии в Пентагон или куда там еще, не знаю.

– Что ж, пожалуй, и все, – сказал он. – Если вашу кандидатуру одобрят, я с вами свяжусь. Или кто-то вместо меня. Видимо, и это попадает под аутсорсинг. Ха!

Я засмеялся, пожал ему руку и поспешил к двери, чтобы он не успел заразить меня своим маниакально-депрессивным юмором. К тому же пора было возвращать себе брюки.

– Вдохнови эту атмосфэр!

Мой американский друг Джейк страдал от… как бы поточнее выразиться… уникального лингвистического состояния, которое выражалось в том, что он не мог говорить ни на одном языке.

Хотя не совсем так. На самом деле он говорил на двух языках – французском и английском – одновременно, так что желательно было иметь вмонтированную в голову стереосистему прослушивания, чтобы разобрать, что именно он говорит. Хуже того, зачастую он произносил французские слова с американским акцентом и наоборот.

К счастью, я довольно прилично знал французский и понимал, что, употребляя слово «вдохнови», он на самом деле имеет в виду «вдохни».

На лице Джейка засияла счастливая улыбка, когда он сделал глубокий вдох, набирая полную грудь воздуха. Я говорю про воздух, хотя сырости и дыма в нем было куда больше, чем молекул кислорода.

Часы показывали десять вечера. Я позвонил Джейку, как только вернулся в Париж, и он пригласил меня к себе на крышу. Иногда мы поднимались туда, чтобы отвлечься от суетного мира и поболтать ни о чем, не без бутылки, конечно. Если не шел дождь и не подмораживало, передвигаться по относительно плоской крыше было довольно безопасно. Главное, не приближаться к коньку, откуда можно было запросто рухнуть вниз с высоты шестого этажа.

Я сидел на омерзительно холодной металлической кровле, прижимаясь спиной к теплой трубе дымохода. Это было популярное место посиделок. Труба была усеяна ожогами от затушенных сигарет и окаменевшей жвачкой, а штукатурка разрисована граффити в виде ухмыляющейся кошки – видимо, кто-то хотел привнести в это место домашнего уюта.

Такую популярность нетрудно объяснить. С того места, где я сидел, открывался потрясающий вид на беспорядочную мозаику парижских крыш. Жилые дома, которые с улицы смотрелись серыми и одинаковыми, демонстрировали свою индивидуальность на уровне горизонта, хвастаясь причудливыми скатами, световыми люками и противозаконными террасами. В одном из зданий жильцы верхних этажей соорудили на крыше лужайку из искусственного газона с пальмой. Два пластиковых шезлонга были обращены к западу, чтобы ловить закат.

Солнце давно зашло, но зато вдалеке заискрилась Эйфелева башня, как будто миллиарды сексуально возбужденных светлячков разом вспорхнули с ее шпиля. В начале каждого часа, от заката и до часа ночи, иллюминация башни исполняла пятиминутный танец диско, и тот фейерверк, который я сейчас наблюдал, мог бы заставить даже самых искушенных и пресыщенных пиротехников воскликнуть: «Вау!»

Впрочем, Джейк не проявлял никакого интереса к чудесам французских осветительных технологий. Он обнимал блестящую металлическую трубу, которая выходила на крышу из внутреннего дворика здания. Это была выхлопная труба системы кондиционирования café, расположенного на первом этаже.

– Вдохнови это, – повторил он, приподнимаясь на цыпочках, чтобы подобраться носом как можно ближе к выходному отверстию в форме грибной шляпки. – Настоящий Пари. – Да, он и впрямь дышал выбросами настоящего парижского café, газовой смесью, чуть менее токсичной, чем горячий гудрон. К слову сказать, при этом он еще дымил «Галуазом».

Я подумал о том, что в этом, наверное, и кроется единственное объяснение его успеха у женщин. Если он не был одет в черный костюм от «Пола Смита», который позаимствовал у меня три месяца назад, да так и не вернул, выглядел он, словно после оргии огородных чучел. Значит, было все-таки что-то неотразимое в его мальчишеской ухмылке и умении преподносить себя полным придурком.

Недавно Джейк открыл для себя еще один способ выделиться из толпы. Франция объявила о запрете на курение во всех общественных местах. И хотя казалось маловероятным, что парижские курильщики бросятся исполнять закон, мой приятель решил накуриться до чертиков, прежде чем мир рухнет окончательно.

– Вирджиния тоже хочет, чтобы я бросил курить, – сказал он. – Она не разрешает мне дымить в квартире, старик, даже если я высовываю голову в форточку.

Вирджиния была студенткой киношколы, и Джейк жил с ней еще с тех времен, как одолжил мой костюм. До сих пор это были его самые продолжительные отношения и, пожалуй, единственный роман с француженкой за десять лет пребывания в Париже. Дело в том, что он был одержим идеей переспать с женщинами всех национальностей, населяющих Париж, и о каждой написать стихи. Впрочем, с Вирджинией он, кажется, впервые задумался о чем-то более серьезном, нежели приятное времяпрепровождение и лирика.

– Ты пишешь о ней стихи? – спросил я.

Джейк подозрительно покосился на меня. Он частенько обвинял меня в «неуважении к его posy». Но тут речь шла не о маленьком букете цветов[8], а о poésie – его поэзии. Впрочем, он ошибался. Я искренне уважал его творчество, точно так же, как уважаю питбулей – то есть стараюсь по возможности держаться от них подальше. Когда прослушаешь штук пятьдесят нерифмованных двустиший о том, что именно Джейк проделывал с пьяной иранской переводчицей и банкой икры, аппетит быстро пропадает.

– Да, – ответил он. – Пишу. Каждый день я посылаю ей эротические posy. Здорово, да?

– Да, замечательно. – Я сделал большой глоток вина «Шенен Блан» из своего стакана, чтобы успокоить желудок.

Джейк уселся рядом со мной.

– Ну, ты как, примешь это американское предложение? – спросил он.

– Я не уверен в том, что они примут меня.

Я перечислил сразу несколько причин, по которым мне, скорее всего, откажут, не забыв упомянуть уклончивые ответы на щекотливые политические вопросы и случайное превращение в трансвестита.

– Как оказалось, эта женщина набирала моделей, – сказал я. – Это был открытый просмотр, так что она не знала, кто придет, поэтому, увидев меня в коридоре, предположила, что я жду ее.

Джейк кивнул, словно подтверждая абсолютную логичность возникшего недопонимания, и меня это тронуло. На самом деле я репетировал, как выложу новости Алексе, которая сейчас была на юге, где снимала каких-то детей для своего документального фильма о французском образе жизни. Она хотела расспросить их о том, почему у юных жителей марсельских окраин вошло в привычку каждое лето поджигать леса и каждую зиму – автомобили.

– Вся эта организация какая-то сумбурная, – сказал я. – Мне даже кажется, в какой-то момент я перестал воспринимать эту работу всерьез.

– Это ущерб, – сказал Джейк. Я мысленно перевел это как «жаль» (dommage[9]). – Где же ты возьмешь денег на свой миндаль?[10]