Была середина жаркого и душного сентября, когда я в одиночестве вернулся из Мехико в Бруклин впервые после смерти Ауры. На излете 2007-го казалось, что лето отказывается уходить, нависая над городом, как наказание. Кондиционер был включен днем и ночью. Но, едва жара спала, я пошел в кладовку и, выполняя данное Ауре обещание, вынул одеяло из его полиэтиленового чехла и расстелил на кровати. Оно было сделано из тонких горизонтальных разноцветных полосок, простроченных поперек параллельными рядами — казалось, оно вобрало в себя все оттенки ярких цветов, с легким преобладанием красного. Создавалось впечатление, что оно колеблется перед вашим взглядом. Поразительно, но одеяло придало женственности комнате, ставшей спальней вдовца. Чучела животных и игрушечные роботы; миниатюрные алые туфельки, свисающие с абажура; сохранившееся с давно прошедшего Дня святого Валентина большое шоколадное сердце, все еще в целлофановой упаковке с ленточкой. Плюшевое кресло для двоих с грудой больших цветных подушек рядом с телевизором. Свадебное платье на зеркале. Резной, раскрашенный крылатый ангел из Такско, свисающий с прикроватного светильника, с красногубым бледным лицом распутного подростка-херувима, медленно и методично вращающийся на конце нейлонового шнурка, смотрящий своими деревянными глазами на меня, одиноко лежащего на кровати, как когда-то таращился на нас с Аурой, неспешно отворачиваясь к стене.

Часто утром, только проснувшись, Аура поворачивалась ко мне и говорила: ox, mi amor, до чего же ты уродлив! Зачем я только вышла за тебя? — сладким, шаловливым голосом.

Я уродлив? — грустно спрашивал я. Это была одна из наших любимых сцен.

Да, mi amor, говорила она, ты уродлив, бедняжка. Она целовала меня, и мы смеялись. Смех рождался глубоко в моем животе и с рокотом поднимался вверх, рисуя на лице головокружительную улыбку, запечатленную на всех моих фотографиях тех лет. Глупая ухмылка не покинула меня, даже когда я произносил брачные клятвы. А вот лицо Ауры напротив было подобающе торжественным, хоть и немного ошеломленным, поэтому наши свадебные фотографии вызывают нечто вроде стыда и неловкости.

Аура отнесла одеяло в кладовку и вернулась в спальню, чтобы закончить собирать вещи перед своей смертью, за три недели и один день до нее.

3

В тот первый день, вернувшись в нашу квартиру вместе с Валентиной и Адель Рамирез, я будто ступил в абсолютный, вневременной вакуум. Когда были втащены чемоданы, повешено свадебное платье и создан алтарь, я спросил: интересно, где Аура хранила обручальное кольцо? (Или я сказал «где она хранит обручальное кольцо»?) Она не брала его с собой в Мексику из страха, что его могут украсть. Да и вообще носила его довольно редко. Считала слишком претенциозным, чтобы надевать на занятия, опасалась прослыть богатенькой буржуазной девицей из высших слоев мексиканского общества, лицемерно играющей в суровую жизнь аспирантки-филолога, которая в один прекрасный день вернется домой с ученой степенью из университета Лиги плюща в качестве очередной дорогой безделушки. Аура считала, или действительно с горечью обнаружила, что частенько производила на окружающих, особенно американских преподавателей, столь превратное впечатление.

Я беспокоился: вдруг Аура потеряла обручальное кольцо и боится мне об этом сказать. Она постоянно теряла вещи, впрочем, как и я, поэтому я пообещал себе, что, даже если она его потеряла, не буду переживать по этому поводу. Почему я должен переживать? Когда же я окончательно уверился, что она потеряла кольцо, поскольку не видел его у нее на руке уже очень давно, то решил вообще больше о нем не упоминать, чтобы это исчезновение прошло незамеченным, будто никакого кольца никогда и не было. Это было глупо, более того, возможно, совершенно неправильно — потратить так много денег на столь лакомый бриллиант, который, вполне вероятно, был добыт в шахтах Африки неэтичным или даже преступным способом, но именно он заворожил меня, лежа рядом с товарищами на лотке ювелира, будто размахивая в воздухе маленькими переливающимися ручками, привлекая внимание к своему счастливому сиянию. Бриллиантовое обручальное кольцо вовсе не единственная на земле долговечная традиция или атрибут с удобно незамечаемой возможной привязкой к преступному закулисью. Уж если переломное, судьбоносное предложение сделано и принято, разве не удачно и весело потрачены деньги? Когда я надел его ей на палец и она дала согласие, и мы поцеловались — дело было в Пуэрто-Эскондидо, — наверное, следовало сразу же выкинуть кольцо в океан, очистив этот великий миг и нашу память от вечного страха потерять такое сокровище. Или она могла бы взять его в Мехико, чтобы похвастаться перед матерью, дядей Леопольдо, друзьями, а потом мы бы выбросили его где-нибудь на шоссе, и какой-нибудь мальчонка нашел бы его и изменил свою жизнь к лучшему или наоборот. В таком случае я бы ни секунды не беспокоился, что она могла потерять кольцо и скрывать это от меня.

Когда мы выбирались на ужин в ее любимый ресторан в день ее рождения, или на годовщину свадьбы, или в День святого Валентина, или по любому другому поводу, заслуживающему выхода в свет, оно сверкало на ее пальце. Этот бриллиант появлялся и исчезал, как блуждающая звезда в ночном небе, видимая с земли только два или три раза в году.

Но из-за одного случая, произошедшего на книжной ярмарке в Остине, в Техасе, когда она чуть было не потеряла его, я знал, насколько ей дорого это кольцо. Аура училась в Техасском университете во время двухлетней студенческой забастовки в НАУМ — Национальном автономном университете Мексики, где она изучала англоязычную литературу. Хуанита, работавшая в деканате университета, не собиралась позволять дочери просто сидеть дома или болтаться по пустынному, практически заброшенному, апокалиптическому городку, в который превратился кампус в годы забастовки, валяясь с приятелями на траве, покуривая косяки в «аэропорту» — так студенты называли тенистую парковую лужайку, где собирались раскуриваться, — или ошиваясь с похожими на рок-звезд забастовщиками в изрисованных граффити забаррикадированных корпусах. Умирая с тоски вне университетских стен, Аура решительно восстала против забастовки и ее организаторов. Хуанита и два профессора, учивших Ауру и по совместительству бывших ее крестными, поднажали на своих давних мексиканских коллег, которые нынче преподавали в Техасском университете, чтобы Ауру приняли туда как иностранную стипендиатку.

В Остине Аура сначала жила в общежитии, а потом снимала квартиру с тремя другими иностранными студентками, двумя девушками из Панамы и Ириной, приехавшей из Румынии через Израиль, длинноногой угловатой красавицей, местной чемпионкой по кикбоксингу, а также барабанщицей рок-группы и студенткой отделения поэзии. Умные молодые женщины с сильным акцентом, научившиеся стоять за себя и друг за друга. Им было плевать, что с первого же дня америкоски из университета и женских клубов навсегда исключили их из своей жизни. Куда сложнее было справиться с хищно настроенными белыми парнями, уверенными, что все смуглолицые девушки сродни тем, что за за гроши торгуют собой за границей, потому и отношение к ним должно быть соответствующее, нечто вроде рыцарства наоборот. Но это мое видение, не Ауры: мою манеру выражаться она находила постыдной, в ее лексиконе даже не было таких слов, как «белые парни». Она могла сказать «гринго» или los blancos, однако в своем негодовании никогда не опускалась до презрения. В одной из записных книжек Ауры времен Остина я обнаружил такое стихотворение:

Me vuelvo sucio

Y leo Bukowski aunque lo odie

Parece quisiera ser hombre

Para quitar a las mujeres del camino

Que nadie se escandalice