Их сменяли видения, новые, надвигавшиеся непрерывно.

Всё усиливалось ощущение разрастающейся тревоги.

Боль была слишком сильной, просто невыносимой.

Меня лихорадило, в жар бросало, знобило, крутило.

Я то стонал иногда, то упрямо стискивал зубы и молча лежал и терпел.

День сменялся кошмарной ночью, ночь сменялась кошмарным днём, а я всё бредил, и всё ещё мучительно выживал посреди бесконечных, бессонных, измотавших меня видений.

И вот, сам не зная, зачем, почему я, больной, это делаю, нашарил я в темноте листок бумаги и ручку – и набело записал, почти вслепую, на ощупь, четыре стихотворения, мистических, как оказалось, и сверху потом написал название странного этого цикла: «Во дни беды».

И случайный листок бумаги с неизвестно зачем записанными на нём в потёмках стихами, вместе с ручкой, сразу же выпал на пол, вниз, у меня из рук.

То ли я потерял сознание, то ли всё-таки, может, заснул.

Утром я очнулся, уже отчасти поздоровевший.

Мне было неловко, что я, поневоле, ведь не нарочно, потревожил чету Пацюковых.

Извинился я перед ними. Сказал им, что постараюсь вскоре уйти от них.

Но куда идти? И к кому?

Да ещё в таком состоянии.

Телефон был рядом. Пришлось хоть кому-нибудь позвонить.

Механически я набрал застрявший в памяти номер одного своего знакомого, который порой позволял мне пожить, на птичьих правах, недолго, в его квартире.

И услышал голос его:

– Вчера мы похоронили, вот беда-то, Колю Шатрова…

Трубку выронил я из рук.

И увидел, внизу, на полу, возле тахты, где я мучился посреди видений, в бреду, и сражался за жизнь, исписанный мною листок бумаги.

Поднял его. Прочитал стихи свои. И – всё понял.

С трудом изрядным собрался.

Попрощался любезно с хозяевами.

И ушёл – куда-то вперёд.

В пространство. Или сквозь время.

В боренья свои – с недугами, видениями, кошмарами.

В бездомицы. В явь столичную.

На звук вдалеке. На свет…

Через год Маргарита, вдова Шатрова, когда рассказал я, вкратце, без многих подробностей, ей о своих видениях и показал записанные тогда, в конце марта, стихи, голову подняла высоко – и грустно сказала:

– У Коли был сильный приступ. Он закричал: «Маргарита, отвори мне скорее кровь!» Я растерялась тогда. Ничего я не понимала. Вчера только был он вполне, так думала я, здоров, как раз, похудевший, спокойный, вышел из голодания, целый месяц ведь голодал. И его Кириллов с Ширялиным, знакомые люди, нормальные, вроде бы, так я считала, уговорили выпить. Домашняя самогонка, очень чистая, уверяли, что целебная даже, возможно, не пробовала, не знаю, не пью и другим не советую, настоянная на травах. А на следующий же день ему стало внезапно плохо. Я испугалась. Очень. Совершенно не знала, как вести себя, что мне делать. Вызвала по телефону врачей. Приехала к нам «скорая помощь». Коля в тяжёлом был состоянии. Его увезли в больницу. Там, в тот же день, он умер.

И Маргарита надела на свою сухую, точёную, тёмноволосую голову королевы воображаемой приготовленную заранее, в обычной сумке, с которой ходила она везде, в одиночестве королевском, в роли вдовы поэта великого, несравненного, который сказал ей однажды: «Когда я умру, ты увидишь сама, что начнётся тогда», собственноручно сделанную ею, изящную, лёгкую, как в детской игре, корону.

Маргарита всегда её надевала, когда приходила в гости к своим знакомым.

Картонная, королевская, корона, сверху оклеенная конфетной, блестящей фольгой.

Отчасти, можно подумать, карнавальная, игровая.

Отчасти же – отдающая безумием, роковая.

Король со своей королевой.

Николай со своей Маргаритой.

Она так давно считала.

Так всегда говорила.

На стене её дачного домика в Пушкино, деревянного, вроде скромного теремка или старенького скворешника, – сказал мне кто-то, сгоревшего, больше не существующего, но так ли это, не знаю, – нарисованы были, помню, король со своей королевой. Разумеется, оба – в коронах.

Маргарита была художницей. Годами делала кукол. Каких-то я, кажется, даже видел. Но не запомнил.

Маргарита была блаженной. И практичной – как-то навыворот. Что ни сделает – всё не так. Но старалась всегда – держаться.

Она была старше Шатрова. Лет на десять. Никак не меньше.

Но существенной разницы в возрасте никогда она не замечала.

Колю она любила страстно, преданно, самозабвенно.

И очень уж своеобразно. Как никто никого не любил.

Шатрова похоронить хотел возле церкви, в которой служил он в семидесятых, отец Александр Мень.

С этим известным священником Шатров дружил и частенько, по-соседски, к нему захаживал, когда жил на даче в Пушкино.

Староста церкви, дама без имени и фамилии, решительно воспротивилась тому, чтобы здесь, у храма, какого-то там подпольного, неизвестного ей поэта, даже если на этом настаивал сам священник, захоронили.

И тогда Шатрова – сожгли.

Как давно предсказал он в стихах своих.

В крематории. В пламени страшном.

Урну с прахом – вручили вдове.

Урну с Колиным лёгким прахом, светлым пеплом, от жизни оставшимся, королевским, вернее, царским прахом, духом, вздохом по прожитым вместе с мужем счастливым годам, по любви, по женскому счастью, Маргарита держала долго при себе, у себя дома. Чтобы рядом супруг был всегда.

Когда она, время от времени, отправлялась куда-нибудь в гости, то неизменно с собой, в сумке или в пакете, и урну с прахом прихватывала.

Придёт, бывало. Накрашенная. Принаряженная. Причёсанная.

На свою точёную голову корону тут же наденет.

Урну с Колиным прахом достанет из сумки или пакета – и сразу её на стол, на самое видное место.

И приветствует всех собравшихся с достоинством, по-королевски:

– Здравствуйте! Мы к вам сегодня в гости с Колей пришли!..

Некоторые мнительные, с воображением развитым, пожилые, седые граждане, и не только они одни, но даже, куда уж дальше, зелёная молодёжь, и особенно, разумеется, чувствительные сверх меры и до крайности впечатлительные, из числа поклонниц шатровских былых, из числа любительниц поэзии, милые дамы, немедленно падали в обморок.

А Маргарита, высокая, стройная, королева, да и только, блестя глазами, одной рукой прижимая как можно крепче к себе урну с Колиным прахом, другой рукой грациозно поправляла свою корону и читать принималась всем, по памяти, с выражением, королевским, звенящим золотом, хорошо поставленным голосом, шатровские, удивительные, провидческие стихи.

Потом, по прошествии некоего, довольно долгого, времени, она, королева вдовая, всё-таки захоронила бесприютный шатровский прах.

Потихоньку. Втайне от всех.

Нелегально. Без всяких формальностей.

На Новодевичьем кладбище.

В месте привилегированном.

Там, где давно покоится отец её, крупный советский деятель времени сталинского, латыш, человек суровый и надёжный, Рейнгольд Берзинь.

В уголочке вроде каком-то закопала урну. Под боком, под опекою, у отца.

Пусть её король там лежит.

Уж она-то об этом знает.

Остальные – это неважно.

Тихо, мирно, самостоятельно, никого ни о чём не спрашивая и тем более не упрашивая, не вымаливая позволения на такое вот захоронение, как вдове у нас полагается, и тем более – королеве, предала она прах поэта, как сумела, сама, земле.

О чём впоследствии мне однажды и рассказала, чрезвычайно собою довольная.