(Прощайте! «Прощайте все!» – как сказал бы сызнова Хлебников. Как сказали бы, вслед за ним, все. И я говорю: прощайте! Вспоминайтесь – хоть иногда. Лучше – чаще. Ну, как уж выйдет. Как получится. Не прикажешь появиться воспоминанью – по желанию. Нет, оно лишь тогда приходит, когда не прийти не может. И с ним – свет приходит, и звук приходит. Речь приходит. Я говорю: возвращайся, былое время. Возвратится ли? Может быть. Не сейчас. А потом. Когда-то.

Потому – прощайте. Простите, коли что не так я сказал где-нибудь, меня, старика. Седина полыни – со мною. Не случайно ведь написал я: «Наше время – свеча и полынь». И свеча моя всё горит – над полынью степной, над морем в октябре, над судьбой моей, над моим одиноким домом, над отчизной моей, где тризну правят ныне по тем, кого не докличешься в яви новой, вроде нави, наоборотной, и пора бы мне в мире этом встретить с чистой душою правь.

Потому – живите. Не надо уходить. Насколько возможно, вопреки всему, из упрямства, но – живите. В словах моих вы найдёте призыв: живите. Как умеете. В книгах ваших. И в картинах. Уж как сложилось. То есть – в творчестве. Навсегда. Не заменишь ничем горенья. Вы живущим пришли в даренье. У прекрасного нет старенья. Что вам беды и что года? Счастье – жить. И в созданном – тоже. Вы не ангелы были всё же – но туда вы по праву вхожи, где спасает во тьме звезда.)

Светят лики ясными очами, а в земле глаза друзей закрыты – и стоят, как тени, за плечами те, кто в ней нечаянно зарыты. Осыпанье пламенное длится, увяданье ширится без меры – никому теперь не позабыться – ваши лица этому примеры. Подожди-ка ты, Природа-матерь, поспешать с неслыханною тризной, расстилать немыслимую скатерть, где роднится яство с укоризной. Ведь они, невинные, моложе, чем могло бы сразу показаться – пусть мудрее в чём-нибудь – и всё же не могу от вздоха удержаться. Пусть прошепчет горестно живущий, пусть слова молящие отыщет: сохрани нас, Боже Всемогущий! – что за ветер гонит нас и свищет? Даже смерть у нас не вырвет сердца – всё, что в нём, уже навеки с нами в житии, в страстях единоверца, – помяни же – все мы с именами.

(Кто есть кто – не всё ли равно? Пир закончен. Теперь – в погоню? За былым? Протяни в ладони с угольками его агоний уцелевших надежд зерно. И – возможность: взойти весной к небесам. Потому-то знаю: неизвестность его земная станет славою. Принимаю этот путь. Он всегда со мной. Путь поэзии – вглубь и ввысь. Вот и звёзды вдали зажглись. Путь высокий воспоминанья, как и прежде, тернист, кремнист. Искра Божья и жёлтый лист – и на нём, и уже за гранью.

Шлях Чумацкий да Звёздный Воз. Вдосталь соли да горьких слёз. Кто бы влаги глоток принёс – жар души утолить в пустыне? Кто бы вышел ко мне из мглы? И кому времена малы? И кольнёт остриём иглы то, чего уже нет в помине. То, к чему пробирался вброд, примирилось и жертв не ждёт, притерпелось – и смотрит в рот новоявленному страданью: не начнёт ли движенье вспять? Что-то хочет с собою взять. А чему-то – пора бы спать. Но встаёт перед ним – гаданье.

Ничего предо мною нет, что продлило бы вешний свет, прочертило бы лёгкий след на песке, посреди распада, – листопад ли шуршит вокруг, с новым именем новый круг завершая, спеша на юг, – мне уже ничего не надо из такого, что манит вновь, тянет к людям и греет кровь, – есть надежда и есть любовь – ну а с верою мне о многом предстоит рассказать в глуши киммерийской, в такой тиши, где признанья слышны души только мне одному. Ну, с Богом!)

Никого! – и все они вот здесь – грудь вместит и слово и молчанье, – в огорченье, длящемся поднесь, что сказать ушедшим на прощанье? Что сказать? – не надо говорить, – всё сказали – сами рассудили, – их урок не вправе повторить, их упрёк тем паче не забыли. А листва неужто упадёт, вся в слезах, на брошенные дали – и тогда найдётся ли, придёт, утолит ли кто мои печали? А твою печаль не утоля, кто утешит? – только не гаданьем – оттого жестока столь земля, что прозренье куплено страданьем. Так внутри вечернего костра вдруг заметишь странное движенье – зарожденье смутное добра, очищенья плоти отраженье. Обнажённой сути не ищи – с ней душа беседует святая о весне, дарующей лучи, где окрепнет вера золотая. Так огонь и пеплу и золе небывалым служит оправданьем – и горят, горят по всей земле свечи октября над мирозданьем.

Однажды Володя Яковлев учил своего знакомого рисовать обычное вроде бы, но волшебное, видимо, яблоко.

Володя взял из буфета, подержал сперва на весу, а потом положил наливной, магазинный, слегка помятый, желтовато-зелёный с виду, но поигрывающий своим удивлённо-румяным, глянцевым, симпатичным, весёлым бочком, несомненно, бесспорно, съедобный, ощутимо, зримо предметный, довольно тяжёлый в ладони, райский плод на самую грань, на краешек своего рабочего, перепачканного разнообразными красками, заваленного донельзя разноформатными, белыми, жёлтыми, серыми, плотными и потоньше, листами бумаги, загромождённого всякой всячиной, – от пустых и полных, нераспечатанных пачек недорогих отечественных сигарет, спичечных коробков, упаковок с почти непонятными, бесчисленными, прописанными ему, от щедрот своих, советскими, то есть всезнающими врачами, какими-то снадобьями, лекарствами, предназначенными для того, чтоб его исцелять от чего-то, весьма туманного, но чего же конкретно, этого не могли врачи объяснить, до баночек симпатичных с гуашевыми, любимыми яковлевскими красками, высохшими и свежими, разнокалиберных, мягких, беличьих, колонковых, и щетинных, пожёстче, кистей, карандашей, заточенных и новых, в пёстрых коробках, пастели, соуса, угля, сангины и даже школьных учебников и тетрадок, – слегка с годами расшатанного, старого, но, пожалуй, всё же ещё надёжного, удобного и вполне его до сих пор устраивающего, привычного для него, человека неприхотливого, хорошего, да и только, годящегося для трудов, для того, чтобы дни и ночи коротать за ним, размышляя о своём и частенько беседуя с высотой у окна художника, о которой он, её друг, сочинил когда-то стихи, чудесного просто, славного, сказочного стола.

Сам сел тихонько в сторонке и принялся наблюдать.

Поскольку я находился тогда в гостях у Володи и сидел с ним бок о бок, рядом, то за работой этого рьяного ученика пришлось наблюдать и мне.

Рослый, достаточно плотного сложения, гладкий, упитанный, какой-то очень уж сытый, довольный, вальяжный, кажущийся слишком самоуверенным, весь поперёк себя шире, с выпирающим из-под модного пиджака тугим животом, с одутловатым лицом, вскоре покрывшимся мелкими, обильными каплями пота, занимающий слишком уж много места в крохотной комнатушке, служащей одновременно и спальней, и мастерской Володе, переминающийся с ноги на ногу перед мольбертом с аккуратно, до щепетильности, прикреплённым им самолично к вертикально, плоско поставленному на него, большому, неровному куску желтоватой фанеры, листом на редкость хорошей ватманской чистой бумаги, в четырёх уголках которого поблёскивали четыре новёхонькие канцелярские, с круглыми шляпками, кнопки, яковлевский ученик пыхтел, покряхтывал, шумно и непрерывно вздыхал, вертел в руке своей остро отточенный карандаш, царапал узеньким грифелем зажатого намертво в потной, волосатой, хваткой ладони гранёного карандаша, многострадального, хрупкого, но терпеливо сносящего животный упорный натиск, по белой плотной бумаге, постепенно, всё гуще, больше, покрывающейся зигзагами неуклюже, беспомощно выведенных грубоватых линий и сеточками разъезжающихся охотно вкривь и вкось, норовящих выскользнуть из-под грифеля, кривоватых, нарочитых, шероховатых, как наждак, рябоватых штрихов, – и очень старался, чтобы у него получилось похоже.

Володя молчал. Молчал – и терпеливо ждал.

Ждал и я. Что ещё, согласитесь, оставалось в такой ситуации, непростой, нестандартной, мне делать?

Да было и любопытно – что же в итоге выйдет?