Верхняя рубашка была хоть и грязноватая, но белая, ну а нижняя, почище, – красная, и ещё из-под неё выглядывала синяя линялая футболка.

Налицо, как видим, были все цвета нынешнего нашего, российского, флага лет сплошной свободы, триколора.

Выходит, Зверев о своей принадлежности именно к России, о прямой своей связи, кровной, духовной, гражданской, с Россией, ещё в середине шестидесятых не просто позаботился, но перед самим министром культуры тогдашним, по существу, в открытую, декларативно, заявил.

Даже здесь его звериное чутьё безотказно проявилось – и сработало!

Даже в этом он, получается, настоял на своём. Внутренне, что по тем временам уже много и достойно похвал, – победил.

От самого невероятного из всех, кого ей пришлось повидать на веку своём, на посту своём, посетителя – так невозможно пахло, что Фурцевой стало дурно.

– Вы кто? – прикусила губку и слабо спросила она.

Толя вскинул тогда на дамочку, на Екатерину Третью, на министра всея культуры, ангельски кроткие, карие, с поволокою влажной, глаза – и скромно ответил:

– Я – Зверев!

Потом достал из-за пазухи сложенную в несколько раз газету «Советская культура», неспешно развернул, громко в неё высморкался, так же неспешно свернул и положил обратно.

Это решило всё.

Фурцева что-то вдруг поняла.

Может быть, поняла.

Вернее, интуитивно почувствовала, что этого человека ничем не прошибёшь.

Она отступила к столу, на котором громоздились афиши зверевских выставок, каталоги и образцы западной прессы, приготовленные с определённой целью – в нужный момент показать на них и гневно спросить: «Что это такое?»

Но Фурцевой было не до разборок.

Её мутило.

Зверевский, звериный, чудовищной крепости, запах – волной прокатился по кабинету и настиг министра культуры.

Пусть она и была, как поговаривали, женщиной пьющей, – но такого букета выдержать не могла.

Участливо глядя на Фурцеву, Зверев снова полез за пазуху, за «Советской культурой», намереваясь высморкаться.

Фурцева бессильно опустилась в кресло.

Проработка не состоялась.

Что за гипнотическая сила исходила от невозмутимо стоящего посреди кабинета художника?

– Идите, идите! – только и сказала Фурцева. – Всё хорошо. Идите с Богом!..

И томно махнула ручкой.

Зверев невозмутимо повернулся и вышел.

– Ну что? – спросили его вежливые люди, дожидавшиеся в коридоре, – доигрался?

Зверев победоносно взглянул на них:

– Сказала, что всё хорошо. Чтобы шёл с Богом. Не верите – спросите. Она подтвердит.

Из кабинета донеслось характерное бульканье наливаемой в стакан жидкости.

Потом раздался облегчённый вздох и прозвучало самоуспокоительное:

– Всё хорошо!..

Граждане, караулившие у дверей, обалдели.

Зверев достал из-за пазухи «Советскую культуру» и смачно высморкался в неё.

Назидательно поднял палец:

– Вот так! Всё у меня хорошо. А теперь везите меня домой, в Свиблово-Гиблово. Я иду. С Богом!..

…Закончив рассказывать, Зверев похохатывал.

Рука его тянулась к карандашу.

И вот на случайном листке уже мчалась куда-то в пространство ускользающая от погони лошадка. В яблоках.

(О художник!

Что будет потом?

…Зверев поднял глаза и вздохнул: «Вот, пришлось зарасти бородою. Милицейский недавний разгул обернулся, как видишь, бедою. Зубы выбиты. Печень болит. Еле вправила челюсть врачиха. Тот, кто не был, как следует, бит – не поймёт застарелого лиха». Ухмыльнулся: «А всё же – живой. Волк тамбовский, люблю я свободу, пусть с разбитой не сплю головой, и дышу – никому не в угоду. И меня не сломаешь, пойми, я не те ещё видывал виды, – потому и брожу меж людьми, не держа на безумцев обиды». Акварель – что похуже – достал, выбрал кисти – из тех, что пошире, – и разбуженный лист засверкал в невесёлом и пасмурном мире… Сколько было радений ночных, и бесед, и случайных застолий! Сколько встреч – невозвратных, земных, – я в душе сохранил, Анатолий! Кем ты был – это ясно сейчас даже тем, кто глумился, бывало. Ну а скольких восторженных глаз оголтелая мгла не скрывала? Ты лежишь под тяжёлым крестом, чашу жизни испивший в печали, всё оставивший нам – на потом, чтобы чудо в лицо узнавали.)

(С таким же успехом я мог бы рассказать и другие истории.

О Губанове. О Ворошилове. О Яковлеве. О Саше Величанском. О многих других героях моих, кочующих из книги в книгу, которые пишу я уже давно – и столько их, этих книг о нашей былой эпохе и людях, её населяющих, что впору бы мне подумать об их издании.

Впрочем, что-то из них – выходит в свет. Остальные – выйдут вслед за этими книгами. Хочу на это надеяться. Верю, что всё будет издано. Когда? Спросите издателей. Читатели – ждут давно, когда же они, мои книги, появятся. Слухами полнятся Москва, и Питер, и все республики самостийные, и заграница тож. Одни мои книги – написаны. Другие – в работе, пишутся. У каждой – своё название. В каждой – свои персонажи. Вся серия книг называется – «Отзывчивая среда». Говорил Чаадаев точно: «Слово звучит лишь в отзывчивой среде». И вернее – не скажешь. Отзывчивая среда была у нас – в прежние годы. Теперь её нет, увы. Друзья мои многие – умерли. А те, кто живы ещё, могикане богемы, ныне постаревшие, ждут не дождутся – ну когда же они сумеют почитать в моих вышедших книгах о былых, дорогих их сердцу и душе, золотых, несмотря на то, что было всё далеко не радужным и, конечно, не идиллическим, но трагическим, если в корень посмотреть и сказать по правде, и, однако же, вдохновенных, незабвенных их временах.

Наберёмся терпения, милые современники, современницы! Что написано – то написано. Право: «еже писах – писах». Вы дождётесь, надеюсь, издания книг моих. Ждать привыкли все мы. Научились искусству этому непростому: верить – и ждать. «Жить и ждать» – едва ль не синонимы. Для меня-то – уж точно. Видимо, для друзей моих и приятелей – тоже. Так повелось искони. Будем жить и ждать. Что поделаешь? И когда-нибудь – вам откроются в книгах, к вам обращённых сызнова, как и прежде, – былые дни.)

…Когда же, как не теперь, вернуться пора мне в осень високосного, – давнего, дивного, с неизведанным впереди и постигнутым наконец, вспоминаемого, подобно сновидению или сказке, на дары небывало щедрого, на открытия и наития, с нитью вьющеюся незримой – из минувшего в настоящее и в грядущее – с тем, что в речи стало явью, зажёгшей свечи доброй памяти, грусти светлой, властной музыки в мире, – года!..

Вот он, год этот. Вот она, осень эта. И вот он, день, огромный, осенний, этот. И вот он, вечер.

Вот она, братия наша. Друзья мои. Современники. Соратники. Собеседники. Богема. Словно другая планета – в нашей, отечественной, ни с чем не сравнимой реальности. Что ж мы – с другой планеты? Кто знает! И так, и не так.

Год – чтобы старше стали. Может быть, даже мудрее. В чём-то. Хотя бы в немногом. Осень – чтоб свет хранить. День – чтобы года стоил. Вечер – чтоб душу полнил музыкой расставанья. Звуком. И в звуке – знак.

Вот он, свет этот. Вот он, звук этот. Знак этот – вот он. Из прошлого. И его – заменить мне попросту нечем.

Гости мои – всё выпили.

(Всё – это значит всё. И ничего более. То есть – всё. Понимаете? Всё. Подчистую. Всем – не впервой. На потом – оставлять не стали. Захотели – и выпили. Запросто. Потому что – жаждали выпить. Потому что – легко пилось. После жаркого лета. Осенью. Да ещё и в хорошей компании. В дни безвременья. В високосном, непростом, сумбурном году. Посреди Союза. В столице. В давней, грустной моей квартире. Там, где были – только свои. И самими собою были днём осенним – эти свои.

Потому и выпиты были: