— Если всё на самом деле так, как ты говоришь, зачем же ты гуляла с этими молодчиками?

— Нам с тобой давно надо было жить вместе, — сказала Анне, — но тогда ты не мог прокормить даже самого себя. И тогда ты ничего мне не говорил. Но ты всё равно хотел, чтобы я была твоей. Да, Сигген, вспомни-ка… Или ты забыл всё, что было между нами? Уж не думаешь ли ты, что путаться с тобой было бы лучше для меня? Не всё ли равно — ты или Тевсен? Или твои товарищи — Гогген или Лаффен?

— Только не Тевсен, этот подлец, только не он, только не кто-нибудь из этих. О… — Сигген рубанул кулаком воздух. — Я и сам не знал, как я любил тебя тогда, — вдруг сказал он.

— И я тоже, Сигген, — отвечала Анне, — но теперь я это знаю!

— Теперь — слишком поздно! Пошли домой!

Они молча направились к ее дому, держась друг от друга на расстоянии. Вдруг Сигген сказал:

— Если бы у меня тогда хватило средств на женитьбу, то этого бы не случилось! Так-то! Проклятье…

— Да, это так, — отвечала Анне тихо, как человек, который успел всё обдумать заранее.

Они остановились возле ее дома. Анне протянула ему руку и спокойно сказала:

— Всего хорошего, Сигген!

Он застыл на месте, держа ее руку в своей, его глаза блуждали, на шее судорожно подрагивал кадык. И вдруг он отрывисто произнес:

— Я пойду с тобой, если ты только хочешь, Анне. Скажи!

Она повернулась и пошла. Он молча последовал за ней. Но им обоим казалось, что между ними идет кто-то третий. И оба они знали: потребуется время, чтобы тень эта растворилась и исчезла. Но она непременно исчезнет. И они знали: эта тень была бы в десять раз незаметней, будь она тенью Гоггена, Лаффена или кого-нибудь из их товарищей-рабочих, живших на той же самой улице.

Трагедия модного писателя

(Перевод Ф. Золотаревской)

1. Письмо в Норвегию

Голливуд, 12 марта 1956 г.

Дорогая Рут!

Две недели назад я покончил с работой на ферме. Там было чересчур много кудахтанья. Десять тысяч кур — это уж слишком! Я очень скучаю по тебе.

Теперь — дальше. Мне посчастливилось: с сегодняшнего дня я служу табельщиком в роскошном магазине. Жалованья хватает только на то, чтобы прокормиться. Впрочем, у меня всё впереди. Так утверждают люди, которые живут здесь уже много лет. «Голливуд!» — говоришь ты и всплескиваешь руками. Да, шикарной публики здесь много, этого отрицать нельзя. Знаменитые киногерои пролетают в своих авто, а Элизабет Тейлор, одетая хуже прачки, забегает в магазин за покупками. Скажу тебе по секрету одну вещь: мистер Лоусон, этот всемирно известный сценарист, некогда служил здесь, в нашем магазине. В холле стоит его бронзовый бюст. (Он сделан из гипса.) А что если и мне посчастливится с каким-нибудь сценарием? Или, может быть, всё-таки удастся снова заняться журналистикой? Мистер Лоусон, как видно, счастливчик. Все газеты превозносят его сценарии, кинозвёзды наперебой стремятся завязать с ним дружбу, продюссеры из кожи лезут вон, чтобы заполучить его к себе в студию. И какой же он, должно быть, весельчак! Публика прямо-таки помирает со смеху от его кинокомедий.

Вчера состоялась торжественная премьера фильма. Народу набилось перед кинотеатром точно сельдей в бочке! Всем непременно хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на знаменитостей, которые прибывали в автомобилях, один за другим. Лоусон взобрался на балюстраду и принимал всеобщие изъявления восторга. По слухам, он выходец из Скандинавии — не то норвежец, не то швед, не то датчанин.

Наоравшись до одури (это, знаешь ли, всё-таки заразительно), я отправился смотреть пьесу Стриндберга^[6] в третьеразрядный театрик. Сюда обычно приходят студенты и немногие чудаки, которые всё еще интересуются этим «неприбыльным искусством». Говорят, кое-кто просто является сюда выпить, когда в кармане заводятся деньжата.

А вдруг и мне повезет так же, как мистеру Лоусону? Что ты на это скажешь? Пусть даже я и не добьюсь успеха в журналистике — ведь может же так случиться, что я стану знаменитым драматургом. Здесь еще и не такое бывает.

Сейчас вся Америка охвачена лоусоновским психозом. Ты, верно, думаешь, что я тоже подхватил эту заразу? Ну, Рут, мне пора кончать. Надо давать нашим швеям звонок к ленчу. Крепко обнимаю тебя и желаю всего наилучшего.

Твой верный Улав-Хенрик.

2. Страницы из дневника

Пансион «Понсонби», 3 августа 1952 г.

Сегодня я встретил старину Джонсона. «Хэлло, Лоусон», — сказал он мне. Он был крайне удивлен, узнав, что я служу в магазине. По его мнению, это чертовски оригинально. Он-то не знает, что меня вышвырнули из газеты и что с этой деятельностью покончено раз и навсегда. Я прозрачно намекнул, что собираю здесь материал для будущих произведений. Джонсон прямо-таки позеленел от зависти. Вот уже двадцать лет, как он мечтает освободиться от дел и заняться творчеством — написать книгу, пьесу или сценарий. Правда, он еще не знает, о чем бы стал писать.

— А у тебя, должно быть, уже есть кое-что готовое? — спросил он.

— Да, ты угадал, — бодро ответил я. — Это чертовски оригинальный сценарий. Речь идет о старике ювелире, который не в силах расстаться со своими бриллиантами даже после того, как продает их. По ночам он разыскивает покупателей и ворует драгоценности, не останавливаясь в некоторых случаях и перед убийством.

Джонсон от удивления даже рот разинул.

— Когда закончишь, дай мне посмотреть, — произнес он недовольно.

У Джонсона привычка злиться и ворчать, когда ему кажется, что он напал на что-то интересное. Прежде чем я успел ответить хоть слово, он исчез из виду, оглушив меня на прощанье своим астматическим кашлем. Ох, уж этот Джонсон! Больше я его, наверное, не увижу.

Пансион «Понсонби», 11 августа 1952 г.

Джонсон всё-таки заглянул сегодня ко мне. Брюзжал он еще больше, чем обычно.

— Готов твой сценарий? — спросил он.

— Работа быстро подвигается вперед, — ответил я.

Он сказал:

— Это наверняка какая-нибудь мерзость, но дело в том, что мы теперь дьявольски нуждаемся в мало-мальски приличном материале, а эта история с ювелиром-убийцей как будто подходит. Ну, всего наилучшего. — И Джонсон исчез, проклиная свою астму на чем свет стоит.

Сегодня я начал писать сценарий.

Пансион «Понсонби», 20 августа 1952 г.

А ведь это идея! Теперь я могу поздравить себя с тем, что в свое время проштудировал азы драматургии. Материал обретает форму у меня под руками. Я живу в состоянии какого-то опьянения. Я опьянен творчеством. Это по-настоящему здорово! Это — подлинное искусство! Теперь я покажу всем безжалостным издателям, какое они дурачьё! Вернее, как мало они смыслят в искусстве.

Пансион «Понсонби», 20 сентября 1952 г.

Я закончил сценарий. Это серьезная драма, написанная, можно сказать, кровью сердца. Я смертельно устал. Джонсон в последнее время заходил каждый день, и я давал ему рукопись по частям. Вид у Джонсона всё более и более недовольный, а это значит, что я попал в самую точку.

Пансион «Понсонби», 21 октября 1952 г.

Рукопись принята. О господи, какое это удивительное чувство! О ты, благое провидение, всемогущая судьба, благодарение тебе! Я — художник, писатель. Нет — я поэт. Поэт! Герои мои будут живыми людьми из плоти и крови! Я вдохну в них живую душу! Этим я буду жить. Я буду видеть их, слышать их; слышать о них. Я — самый счастливый человек в мире! Мне самому неловко писать об этом в дневнике, но ведь Джонсон сказал коротко и ясно: «Шеф заинтересован, стало быть — цена твоей рукописи миллион».

Но разве дело в этом? Ведь я… я наконец обрел смысл жизни. Я — самый счастливый человек на земле. Нет, правда! Но об этом я уже писал раньше, а повторяться никогда не следует, даже если пишешь дневник или письмо.