Вскоре Рябина и Муха заметили, что свет изменился. Тонкая, как папиросная бумага, дымка затягивала небо, двигаясь к морю. Что-то вздохнуло - легко и горько. Тени чуть расплылись, и углубились лагуны, а все, что представлялось на полтона темнее окружающего ликования, потемнело еще сильнее.
Рябина вздрогнула, опасливо огляделась.
-Послышалось, кто-то ходит.
-Да ну тебя! - Муха засмеялась.
Однако и ей хотелось поскорее уйти отсюда.
И они зашагали к обрыву - подальше от подозрительного места. Теперь уже и Мухе мнилось, что они побывали на кладбище. Только мальчик ни о чем таком не думал и жизнерадостно бежал впереди. Ему нравилось, что уже не надо карабкаться в гору и больше не будет утомительных заминок и перекуров.
Откуда-то у всех троих взялись силы на обратную дорогу, и настроение тоже как будто улучшилось. И главное, после зловещей тишины пепелища очень хотелось поскорее увидеть море и небо над морем, которые вечны и не меняются.
Послесловие:
Финн де секль (20 лет спустя)
Книги вытряхнули у контейнера "ЖК-7" (с торца), где стояли сломанные калориферы, развенчанный умывальник с круглым украденным зеркальцем (точнее, без оного) и дамское шапо (оно тоже с т о я л о - торчком, на газете) - такое, знаете, выпукло-норковое, в форме океанской раковины.
Леха был первонахом. Хвойная зелень собр. соч. А.П. Чехова в 12-ти томах (1955 год, Гослитиздат, тираж 400 тыщ экз.), шизоидно-фиолетовый Тургенев, Достоевский (1982?): текстильное покрытие с росписью аффтара. "Серебряный век" (подборка), Белый (воспоминания), а рядом во льду - корешок к корешку - М.Цветаева (семга с пряностями, со слезой) и Ахматова: белорыбица.
От люка поднимался пар. Днем ненадолго вышло солнце: зима отступала.
В ожидании перемен люди расчищали жилье.
Был конец эпохи.
Эти дворы, 1 километр 800 метров Леха до своей каптерки чаще всего проходил пешком. Было что-то античное в конструктивистских балюстрадах (Рим, начало упадка), трансформатор пел ему навстречу туземную песенку "ммммм", фонтан, итальянское барокко - после пяти снег начинал синеть, и синели беляши в промасленной бумаге (синей). Ну и вот: идешь по чужим дворам весь такой абсолютно всему чужой (за 15 лет Леха так и не стал своим в этой страной столичной жизни) и вдруг представишь себя волосом, который по ошибке вырос где-нибудь на лбу. Или человеком, который ненавидит транспорт и ходит исключительно пешком. В этой замкнутой системе чувствуешь себя невидимым, как а и б на трубе или вечерний уличный бегун, который обгоняет прохожих, шлепая кроссовками.
Но книги на асфальте неожиданно притянули Леху: они были такие таинственные, такие родные - все эти сине-зеленые тома отправленных в свободное плаванье Томов Сойеров. Он рассматривал их, соображая, что за один раз много не унесет, надо взять только самое главное, а как выбрать главное, когда столько всего вдруг перестало быть для кого-то ценностью? Леха размышлял, медитировал, думал.
- Будете брать? - какой-то неопрятный гражданин тоже думал. Он уже тянулся к Чехову, который располагался в аккурат возле Лехиных ботинок, сложенный аккуратными стопками (Чехов - аккуратный).
- Нет. У меня дома есть, - Леха отошел.
-А я люблю Чехова, - продолжал дядька, стараясь придать лицу осмысленное выражение. - Там ... "Каштанка" или это... чего...
- "Вишневый сад", - подсказал Леха.
Синий старушечий пуховик и калоши размером с детскую ванночку - гражданин не-Леха, с вожделением посматривал в сторону контейнеров, заполненных одеждой, но все-таки решил для начала пощупать книги, к тому же боялся конкуренции. От него шел запах плохой еды и костра для сугрева - обстоятельство чисто прозаическое и не опасное.
- Гм, кхм, "Вишневый сад", дээ... Берешь книжку и это... Читаешь... Там вахта... гауптвахта... а ты, выходит, врах. Или еще - "Идиот".
- "Идиот" - это к Достоевскому, - Леха кивнул в сторону сатиновых вензелей, лежавших беспорядочной кучей.
- Не помню, - шамкнул не-Леха. - Я это... С фонариком. Или, вот еще... в деревне...
Из железного льда, в который к концу зимы спрессовались сугробы, показался еще один человек: шапка-петушок (винтажная), большие короткопалые перчатки, ватные штаны. Он рассматривал Леху пристально (т.е. внимательно и с оттенком тревоги), как будто снимая с него куртку, свитер, шапку - обнажая. Взгляд был сонный, но заинтересованный: это была женщина.
Оставалась еще одна последняя неисследованная гора каких-то журналов, и Леха пошл посмотреть, уступая не-Лехе и женщине в петушке Чехова и все остальное.
"Читать или продавать, - монотонно забубнили голоса. - Читать-продавать, продавать-читать, сейчас не продашь, сейчас не нужно, вот если бы ноутбук... А ты посмотри хорошенько, Вить. Ноутбук, нубук, бамбук, бу-бу ...". Они бубняво спорили, почти не меняя интонации, первый выволок из-за контейнера какой-то пакет, второй присел на корточки и заинтересованно замер, изготовившись сортировать добычу.
Отряхнув противозимние химикаты, Леха открыл томик писем Leo Tolstoy: "Я всю жизнь жаждал гонений...". Поднял с асфальта чумазого, испачканного какими-то соплями Брюсова: "Я желал бы рекой извиваться по широким и сочным лугам ...". Последним был Лорка: "Когда умру, стану флюгером я на крыше..." - это Леха уже нашел намеренно, воспользовавшись предметным указателем.
"На поток гони, - стихали голоса за спиной. - На поток. На потолок. На потом".
Леха оглянулся: они высыпали из пакета вещизм и осторожно укладывали туда книги. Ноутбука не было.
Главы, не вошедшие в книгу
Хипповская общесоюзная система
На развалинах СССР было очень много секса , зато моды не было и в помине. Все что выдавали за моду, даже близко к ней не стояло. Костюм - сущность человека, одежда - сердцевина любой идеологии, великая форма, которая властвует над содержимым и часто несет в себе больше значения, чем символ или печать. Люди, наделенные интуицией, томились из-за того, что не имеют надежных сведений и не в силах представить себе более-менее точную концепцию моды, не говоря уже о том, чтобы воспроизвести эту концепцию материально.
Ни один из одобренных обществом образчиков "положительного гражданина" не шел беспокойным душам, которые в глубине своей вынашивали другие гармонии. Не соответствовали этим душам ни гипюровые блузки, ни белые с золотым ободком туфли, ни пряжка на лаковом пояске, ни другие куриные аксессуары нашей самопальной советской моды - все то, что у матери и бабушки проходило под лейблом "миленько", "красивенько", "подходит для молодой девушки".
-Вот: синий джемпер! - устремлялась мать мне навстречу из глубин своей парикмахерской. - Голубенький! Ангора!
И как объяснить ей, что ни голубенький, ни желтенький, ни красный, "который к лицу шатенкам", ни какой-либо иной - а только оттенки земли, древесной коры, пасмурного неба или простого природного камня алкала душа моя? И уж если синий - то непременно выгоревший, красный - вылинявший, джинсы - потертые, а на ногах - исключительно стоптанные кеды. В общем, все как у Гека Финна, который любил, чтобы одежа была с чужого плеча.
