-Вот! - вскочил Птица. - Вот он, ответ. Тебе в лом. Нам всем в лом. И не только страну поднимать, обживать с нуля - вам вообще все в лом. Только примазаться, только на готовые харчи. А виноваты у вас во всем Горбачев и Ельцин. Вы сдохнете, сгниете в говне, в луже утонете. Из таких как вы и сделан наш народ. С этого все начинается: в лом. И этим кончается. А пусти вас в Христианию - вы и там ничего делать не будете. А там между прочим люди на жопах, как вы тут, не сидят. У них Христиания теперь, после всех боев, после сражений, после Молотова - главная достопримечательность. Большинство туристов первым делом направляются туда. Ну и деньги, естественно, несут тамошним людям. Те, кто все это видел, говорят - сильнейшее впечатление! Чудо! И все сами, своими руками. Насильно никого не держат: хочется больше комфорта, лучших условий - окей, уходите. Мирно живут, мирно сосуществуют, цивилизованно. Это и есть настоящая свобода. А у нас один ответ: круто, но в лом...
Индеец придвинулся к печке, отворил дверцу и подбросил в огонь дрова. На мгновение лица сидящих осветились глубоким багровым пламенем. Все молчали, всем почему-то было неловко.
-А чего бы вот ты лично хотел? - снова обратился Птица к Индейцу.
-А ничего бы не хотел. Жить спокойно, никого не трогать, ничего не делать. Как птица в лесу, как растение...
-Как зверь, - подсказал Коматоз.
-Нет, не как зверь. Свою территорию я не собираюсь охранять. А зверь охраняет. А я лучше вообще уйду. Конфликтов я совсем не хочу. К тому же в Христиании вашей тоже полно минусов. Народу полно, места мало. А где природа? Птицы, лес? Я этого как раз ищу.
-А кто тебе мешает организовать то же самое, но на природе? - спросил Птица.
Он припер Индейца к стене, желая услышать один-единственный правильный ответ.
Индеец задумался.
-Не, сложно это все. Заморачиваться - а на фига? Построишься ты, развернешься. А придет местная администрация - и повинтят тебя. Придут бандиты - и пизды тебе вломят. Приедет трактор - и перекопает твою делянку. И что тогда делать будешь?
-Вот про это я и говорю! - Птица заходил по комнате, но взял себя в руки и снова уселся. - Сопливым, слюнявым, аморфным в этом деле быть никак нельзя. Без Молотова не обойтись.
-А я хочу быть аморфным, - пожал плечами Индеец. - И имею на это право. Это моя жизнь.
Лоте показалось, что он просто-напросто во что бы то ни стало решил перечить Птице, и никаких особенных убеждений на этот счет у него не было.
Дальше она не слушала. Все принялись спорить, перебивая друг друга, а в такие моменты она выпадала из разговора. Плавал сигаретный дым, потрескивали дрова. Леха и Индеец ожесточенно спорили с Птицей, а Володя и Коматоз молчали, слушали и принимали по очереди то одну сторону, то другую. Анархия им в принципе нравилась. И против строительства общества-паразита они не возражали. А Лехе с Индейцем, наоборот, все это категорически не нравилась.
-И кстати, - внезапно добавил Птица. - Я бы ни за что не заселил свой город-государство такими никчемными распиздяями, как вы.
Он произнес это так тихо, что никто, как Лоте показалось, его не услышал. "А может, мне все это просто почудилось?" - подумала она, через секунду придя в себя.
Ей не верилось, что она в самом деле могла слышать от Птицы такие слова.
А вскоре забылись и они.
Глава Двадцать третья
Гита. Блошиный рынок
В выходные Гита навещала Уделку, знаменитый блошиный рынок Питера.
Ни цацок, ни соблазнов мира не нужно было Гите. Ни перлов, ни виссона. Ни цивильных прикидов. Ни злата-серебра. Нет: серебро она любила, носила, принимала в дар и приобретала самостоятельно. Но не алкала душевно: просто спокойно предпочитала золоту, вот и все. В общем, ничего такого не нужно было Гите - ничего из того, что ценило большинство, повелевающее светилами, пускающее реки вспять или просто крепко стоящее на ногах. Гитина алчность оживала исключительно на блошиных рынках, где не требовалось ни больших, но даже и средних денег. Ни тех денег, которые одному потребны на ремонт квартиры, а другому - на ужин в ресторане. Ничего такого на Уделке не требовалось. Кое-кто кропотливо отсчитывал наличность, прежде чем отдаться неистовству своих желаний, но в итоге на все про все ему вполне хватало пятерки, а то и трешника. Или же и вовсе горстки мелочи, праздно звенящей в кармане.
В магазинах вещи спесивы. Они выразительно молчат, с гримаской пятнадцатилетних пигалиц на вечеринке. Они насмехаются. Они знают, что у того, кто с вожделением на них смотрит, наверняка не достанет денег, чтобы их купить. А кофточка у покупательницы вышла из моды еще до перестройки. И обувь стоптана в хлам. Стоя на полке, они (например, туфли) поглядывают сверху вниз, превращаясь в недостижимую чью-то мечту. Но не унижает ли себя человек, гордый царь природы, вожделея к туфелькам? Поглаживая робким пальчиком их вызывающий лак, тыкая ногтем в каблучок?
На блошином рынке все по-другому. Здесь царь природы победил вещь. Поставил ее на место. На асфальте, на газетке - вот где ей место! И еще пусть скажет спасибо, что не на помойке. Над нею небо висит вылинявшим холстом. Где-то плещется о гранитный берег Нева. Зимний дворец сверкает вымытыми окнами. Солнце сочится сквозь набежавшее облако. Вот кому к лицу спесь - природе, архитектуре, а вовсе не туфлям, даже если они - лодочки. И не рубашке - даже если она от Армани. (Армани, кстати, паленый, но стоит ли опускаться до разоблачений? Оказался на блошином рынке - рубль тебе красная цена, будь ты хоть трижды всамделишный). Лодочки поглядывают снизу вверх - они боятся, они притихли. И вареная джинсовка помалкивает, умастившись на той же газетке. И упомянутое Армани. Как и чашка с надписью "Олимпиада-80". И перепуганная стайка стеклянных бокалов.
И вот, жажда обладания материей обнаруживалась в Гите в тот миг, когда, всецело обратившись во внимание, она шествовала между рядами торговцев и торговок, стариков и старух, и всяких маргинальных личностей, среди вещей и предметов. Одни предметы были получше и повиднее. Другие - поплоше и попроще. Третьи - ни то ни сё. А были и такие, хуже которых не придумаешь. Рваные тренировочные штаны, например. Дерюжка, съеденная молью. Шузы, внутри которых какие-то предприимчивые твари свили себе гнездо. Слева от Гиты возвышались хромовые сапоги, а справа - грядка стоптанной детской обуви. Слева - ёлочные игрушки, справа - чугунный утюг, годный дверь подпирать или капусту солить. Слева - дамские чулки, справа - школьная форма предпоследнего образца. Приметы чьего-то детства, свидетели чьей-то юности, молчаливые спутники уюта, развеянного зимними ветрами бесприютности - все они сиротливо жались друг к другу на расстеленных прямо на земле газетках, тряпицах и клеенках. Однако совсем иное обнаруживалось для зоркого глаза, вооруженного вниманием, и пытливого ума, вооруженного фантазией: со всех сторон на тебя глазела неухоженная, не припудренная физиономия самого времени, любование коей большинстве людей отталкивало - и они стороной обходили площадь, по выходным заполненную пульсирующим, вспыхивающим, кипящим экзистенциальным тестом, чувствуя близость небытия, которое будто бы тоже прохаживалось неподалеку, ошивалось, терлось среди покупателей и продавцов, притянутое магнетизмом старых предметов. Гита же бесстрашно шествовала вдоль кромки бесконечного моря, чьи волны выбрасывали к ее ногам, обутым в стоптанные мокасины из рыжей кожи, то основательно потертые морем доспехи древних воинов, то засаленную от долгого употребления упряжь боевых коней, то спицы боевых колесниц или погнутые стихией сабли и стремена - все, что осталось от египетской армии, размытой волнами Красного моря.
Время ластилось к Гите. Само шло в руки. Но что-то тревожное тихо выглядывало то из часов с кукушкой, разъеденных с одного бока пятном неизвестного и пугающего происхождения. То из треснувшей чашки. То с иконы, глядящей строго и таящей нечто неназваное в своей глубине, которую у иконописцев почему-то не принято прописывать, ограничиваясь ликом святого, и не принято также угадывать и разглядывать, поскольку культового значения эта темная глубина вроде бы не имеет. Гита, разгуливая по Уделке, растворялась в нехолодной и беспечальной водице прошлого. С восторгом поднимала со дна то раковину, то глиняный черепок. То весело, до невинной белизны отмытую морем косточку - чью, интересно? Да разве это важно, чью. Кто станет интересоваться участью поколений, безвестными судьбами, небрежно разбитыми сердцами (как вазочка, скинутая с рояля торопливым рукавом). Но кто, с другой стороны, интересуется неисповедимыми путями других вещей? Крупного, чистой родниковой воды бриллианта? Или жемчуга, оправленного в белое золото - стоимость этого ювелирного изделия настолько велика, что даже, можно сказать, отсутствует вовсе, выраженная переменчивой валютой человеческих эмоций.
