И поклонилась в пояс: она пришла как воин, а не как барышня.

Никогда с ними не общалась при свете дня. Да и вообще это бывали случаи единичные, раз-два и обчёлся. Ничто не шелохнулось, так же прозрачен и безмолвен оставался воздух, и Алеся уже расстроилась, что ничего не вышло да и не получится.

Но тут же сбоку раздались голоса, один высокий, другой басовитый и хрипловатый:

- Приветствуем вас, панна Стамбровская!

Они редко изменяли вид, поэтому Пан был одет во всегдашний тёмный вышитый жупан, но его спутница в этот раз сменила бледно-пурпуровое платье на льдисто-голубое.

- С чем пожаловали? - спросила Пани.

Алеся постояла четыре секунды, собираясь. А потом вкратце изложила суть - о человеке высокого звания, которому угрожала гибель, и о своём желании покарать злодея и отравителя. Пан и Пани живо, понимающе переглянулись: запахло интригой. Вот им и развлечение в царстве вечного покоя, отчего не взяться? И произошло всё в точности так, как о том читала Алеся.

Пани придирчиво оглянулась, прошла туда-сюда, словно проверяла за нерадивой служанкой, чисто ли прибраны покои, даже надменно вильнула бесплотным подолом. Затем указала девушке узкую длинную ложбину между заброшенными, безымянными могилами, густо устеленную палыми листьями.

Алеся, приглядываясь, прикидывая, медленно опустилась на влажный ковёр, пахнувший земляной пряностью, и вытянулась всем донкихотским телом, выпростав длинные ноги. Ей пришла в голову мысль, что так она запросто может застудить почки, и тогда уж точно присоединится к Андропову - мысль была небезосновательная, но в данной ситуации неуместная: бояться-то следовало другого.

- Прочтите "Отче наш", - строго наказала Пани, - зацепитесь здесь.

Вот именно. Зацепиться бы. А не всем это удаётся. Да и что за нелепая, простецкая процедура такая, всего лишь какой-то там "Отче наш"! Но она перерыла кучу трактатов - ладно, не "кучу", а те, где упомянут обряд, и нигде никаких вариаций. Разумеется, пустопорожние назидательные рассуждения о том, что надо сосредоточиться, через сердце своё пропускать слова молитвы и всё такое прочее не считались.

До смешного прост обряд. Но Алесе - нет, ей стало страшно. Она успела подумать, как её, окоченевшую, найдут завтра утром меж старых могил, а может, и не завтра - и её пробрала дрожь. Бедные ребята! Она их бросит самым злодейским образом. Бедный министр! Если он узнает... Да. Это будет предательство. В её случае давно закончились человечные слова, основанные на презумпции невиновности. А металась она точно, как какая-то там средняя кремлёвская сошка во время битвы акул. Простите, милый Андрей Андреевич, вы мне очень дороги. Но я выбрала Юрия Владимировича, без которого и вовсе жить не могу.

Всё это пронеслось в её голове за пару секунд, возможно, отразилось явно на лице, поэтому Пани с неудовольствием пробормотала:

- Ну оставьте же думать всякие глупости, замолчите! Ради Господа нашего, молчите! И смотрите.

И тут же - Алеся ахнула - она накрыла её закрытые глаза своими мягкими, но пронзительно ледяными руками.

Но этот холод скоро перестал жечь - он растёкся по всему телу истомной прохладой, как кондиционированный воздух отеля после прогулок по жаре. Но и этот уютный холодок продолжался недолго, хотя Алеся потеряла счёт времени, точнее, поняла, что оно как таковое отсутствует.

Прохлада начала сменяться теплом, затем настойчивым жаром. И не было ничего, и только Алесин дух носился неведомо где, в безымянном пространстве, где существовал один лишь этот жар. Она вспомнила о финской сауне: сухость, шипение воды на каменке, полутёмное помещение, опущенные от изнеможения веки, темнота, темнота, и лихорадочное припекание...

Алеся встревожилась и распахнула глаза. Теперь они у неё снова были. И её чуть не ослепил свет: белый, горячий и безжалостный. Но этого не случилось: на ней оказались очки с тёмными линзами - и видела она столь же чётко, сколь ярко.

Мир стремительно собирался в картинку - диковинную настолько, что становилось не по себе. Перед ней простиралась белесовато-жёлтая плоская пустыня, в отдалении возвышались горы, прокалённые солнцем - именно туда и лежал их путь.

Их?

Алеся оглянулась и от ошеломления чуть не ахнула. За ней на конях ехали верные паладины, одетые современно, несмотря на колорит происходящего, - лишь она обернулась, они подобрались и приготовились внимать - а за ними маршировали многочисленные колонны и следовала военная техника. Чёрт возьми, ну никто же не передвигается таким средневековым манером в наше время! А вдруг моджахеды какие-то? Опять же, неизвестно, почему она подумала именно о них. До неё донёсся вопрос офицера из свиты:

- Ваше Величество, не пора ли проинспектировать войска? Вы давно не показывались перед солдатами, они тревожатся.

- Пускай будут покойны, - отозвалась Алеся, - и не забывают, что в священной войне хранит их не государь, но Господь. Но раз уж они так хотят, я поприветствую их.

Она развернулась и поскакала по направлению к арьергарду. Как выяснилось, Алеся восседала на белом арабском скакуне, покрытом красной попоной. Ещё на ней был неопределённо серый неопределённо генеральский мундир. Не то чилийский, не советский, хотя тёмные очки навевали вполне понятные ассоциации, как и зализанные волосы (в моменты волнения у неё была привычка поправлять причёску: тут Алеся тоже машинально подняла руку и потрогала голову). Руку, разумеется, правую: в левой был тяжёлый щит - красный, с шестиконечным крестом. Она знала, что он тяжёл и выдержит нечеловеческий удар, но сама управлялась с ним легко: а никто бы и не сказал, глядя на её худую длинную фигуру. Слева болтались ножны, там ждал своего часа меч. Но Алеся растерялась: у солдат она увидела автоматы и гранатомёты, и собственное оружие показалось ей ужасно нелепым.

Ещё удивило, что колонне не было конца, хвост её исчезал за горизонтом, словно целую страну отрядили воевать или вовсе пол-Европы.

Войска приветствовали её радостным кличем, раздавались даже песни на латыни в её честь. Но как только она отправлялась дальше, то слышала за спиною ропот, и чем дальше, тем больше. В конце концов до неё донёсся отчаянный крик:

- Государь, доколе?!..

Наступила испуганная тишина. Тем более давящей и напряжённой она казалась, что не слышно было человечьего голоса, одни лишь шаги да бряцание амуниции.

Она увидела заморенного пехотинца, совсем мальчишку, с испуганным и отчаянным лицом - и окружали его такие же пыльные, измученные галчата. Алеся развернула коня мордой к нему и спросила:

- Сколько длится наша священная война?

- Тридцать семь лет ты водишь нас по этой пустыне, Государь, - скорбно отозвался пехотинец, поправив на плече автомат. - Ещё до меня всё началось.

- Но это всего лишь миг перед лицом Бога и вечности! - воскликнула Алеся.

Эффектно приподняв коня на дыбы, она начала звучным и твёрдым голосом вещать о вере, правом деле, войне и победе. При этом сама понимала, что речь её - чудовищна: она так и пестрела штампами из мемуаров античных полководцев, Алеся даже всунула туда переработанную фразочку Бонапарта о "пирамидах" и "веках" - какая пошлость. Хотя все её вассалы выражались подобным образом, так уж сложилось. И солдаты отреагировали вроде бы искренними, а вроде бы просто традиционными криками "ура", а Алеся, довольная собой, поехала обратно.

Сколько они так шли, неизвестно, но их давило тяжёлое беспощадное солнце, душный ветер и неизбывное чувство тревоги. Оно было разлито в воздухе, Алеся не ощутила его сначала лишь потому, что была слишком огорошена. Казалось, каждая колючка, каждая змея и песчинка здесь ополчились против них - а что до сих пор не началось ничего страшного, так это недоброе затишье.

Алеся напряжённо сглотнула слюну, хотя глотать уже было нечего. Сердце начинало биться так, что волны от биения отдавались в глаза, и она моргала.

Враг. Он был здесь. Нигде и повсюду.