Нильс с мрачной торжественностью отпер дверь, и они стали в темноте разбирать свое имущество.

— Знаете что! — крикнул Эрик из дальнего угла. — Я свою лодку взорву!

— Тогда и мою и Фритьофа! — отозвался Нильс и заклинающе воздел руки.

— А мою–то зачем? — крикнул Фритьоф. — На чем же мы плавать будем, когда Эрик уедет?

— Ах да, — ответил Нильс и надменно отвернулся.

Фритьофу сделалось немного не по себе, однако же, прежде чем выйти следом за друзьями, он понадежней перепрятал свое судно.

В гнезде из просмоленной пакли они быстро перенесли в лодки порох, поправили фитили, поставили паруса, подожгли и отскочили подальше. А потом побежали по берегу, подавая знаки команде судов и объясняя друг другу все их повороты и передвижения ловкостью отважных капитанов.

Но суда мирно причалили у мыса, никакого взрыва не последовало, и Фритьофу представилась возможность великодушно предложить ватную подбивку своего картуза для новых и более совершенных фитилей.

Теперь корабли на всех парусах неслись на рифы Зеландии; тяжелые фрегаты англичан приставали к берегу сомкнутым строем; под черными баками кипела белая пена; воздух гудел орудийными залпами; все ближе, ближе — вот замелькало синее, красное, вот золотом сверкнули «Альбион» и «Вильгельм Завоеватель»; серые паруса застят горизонт; пороховой дым валит белыми клубами и туманом стелется над сверкающей водой; на корабле Эрика треснула и взорвалась палуба; пакля вспыхнула, взвилось пламя, побежало по вантам и реям, языками лизнуло ликтросы, молниями прорвало парусину и разбросало ее черными флагами по волнам. Еще реял на высокой гордой мачте Даннеброг, но вот канат перегорел, и флаг бессильно замотало на ветру. Он еще трепетал, словно расправляя красные крыла для полета, но через миг его поглотило пламя, и черный мертвый корабль без руля и без ветрил закачался на волнах. Корабль Нильса не горел. Порох зажегся, выбился дым — но только и всего.

— Слушай мою команду! — крикнул Нильс, стоя на мысу. — Корабль пустить ко дну! Пушки с правого борта навести на задний люк! Залп! — Тут он нагнулся за окатышем. — Пли! — И камень полетел.

Эрик и Фритьоф не заставили себя ждать, судно разнесло в щепки; корабль Эрика постигла та же участь.

Обломки вынесли на берег — сжечь на костре.

Вмиг обломки, вместе с сухими водорослями и валежником, обратились в густой дымный холм, и только потрескивала от сильного жара угодившая туда вместе с водорослями галька.

Мальчики затихли у костра, но вдруг Нильс, по–прежнему мрачный, вскочил, бросился к рубке, принес оттуда все свое снаряжение, переломал и бросил в огонь. Эрик последовал его примеру; кое–что из своего имущества бросил и Фритьоф. Пламя жертвенного костра взметнулось так высоко, что Эрик испугался, как бы огонь не увидели с поля, и стал забрасывать его мокрыми водорослями. Нильс стоял неподвижно, устремив печальный взор на дым, плывший над берегом. Фритьоф держался в сторонке и под нос мурлыкал героическую песнь, время от времени мощно и величаво, хотя и украдкой, ударяя по струнам невидимой арфы.

Наконец костер погас. Эрик с Фритьофом отправились по домам, а Нильс остался запирать рубку. Он запер ее, убедился, что друзья его не видят, и со всего размаха бросил ключ вместе с лентой и воду. Эрик оглянулся, как раз когда ключ упал, но тотчас отвел глаза и побежал взапуски с Фритьофом.

На другой день он уехал.

Первое время по нем скучали, скучали отчаянно, потому что для двоих оставшихся будто и жизнь оборвалась. Все доказывало, что для жизни необходимы трое. Трое — это общество, многообразие, перемены, двое — одиночество, да просто ничто.

Господи, ну что могут придумать двое?

Как вдвоем стрелять по цели? Как играть в мяч? Положим, можно еще быть Пятницей и Робинзоном Крузо, ну, а где тогда Дикари?

Ох, эти воскресенья! Нильс так тяготился жизнью, что даже стал выверять, а потом, с помощью большого атласа господина Бигума, и пополнять свои познания в географии намного шире предписанных границ. Наконец он взялся подряд читать всю Библию, стал вести дневник; и окончательно брошенному Фритьофу оставалось недостойно утешаться, деля забавы младших сестренок.

Наконец прошлое отступило и отпустила тоска; еще выпадали тихие вечера, когда стена детской краснела в закатном луче, а дальнее, скучное причитание кукушки, смолкнув, только необъятней делало тишину, и тоска накатывала, настигала, лезла в душу; но она уже не так мучила, она была смутная, легкая, боль была даже гладкая, стихающая боль.

И с письмами случилось то же. Сперва их наполняли жалобы, пожелания, вопросы, путаные, сбивчивые, потом письма сделались длинней, в них появились описания, изложение событий, и, наконец, стали заметны изящество, работа над слогом и радость автора, овладевшего искусством писать между строк.

И, конечно, снова вынырнуло то, что при Эрике не смело поднять голову. Вновь упестрила, разрядила цветами медленную тишину будней фантазия, вновь завладели умом мечты, подстрекая и дразня запахом жизни и отравляя тонким ядом жадного предчувствия.

Так растет Нильс, и все впечатления детства лепят податливую глину, все они равно важны, и все, что случилось, все, что приснилось, все, что открылось и о чем только догадывается сердце, — все накладывает на эту глину легкие, но уверенные штрихи, которые углубятся и четко означатся, которые выветрятся, сотрутся.

— Студент Люне — фру Бойе; студент Фритьоф Петерсен — фру Бойе.

Знакомил их Эрик, и происходило это в ателье Миккельсена, большом, светлом, в двенадцать аршин высотой, с убитым глиняным полом. В одной стене было две двери наружу, а в другой — дверцы задних мастерских. Везде висела серая пыль от глины, мрамора, гипса; она украсила потолок толстой, как бечева, паутиной, начертала по оконным стеклам карты рек; покрыла глаза, рты, носы, мышцы, локоны и одежды всей толпы слепков, как фриз разрушения Иерусалима, уставивших длинные полки по стенам, а лавры у входа, высокие лавры в огромных кадках сделала серей самых серых олив.

Эрик в блузе и в бумажном колпаке на темных, свободно вьющихся волосах стоял посреди ателье и лепил; он недавно запустил усы и глядел настоящим мужчиной рядом с бледными от экзаменов друзьями, провинциально благовоспитанными, слишком подстриженными и слишком с иголочки одетыми.

Чуть поодаль от станка, на низеньком, с высокой спинкой деревянном стуле сидела фру Бойе, держа изящную книжицу в одной руке и комок глины в другой. Она была маленькая, очень маленькая, темноволосая, с ясными карими глазами и тем сверкающе белым цветом лица, который по овалу переходил в золотистую матовость и отвечал сиянью темных волос, на свету казавшихся белокурыми.

Она смеялась, когда они вошли, как смеются дети, их блаженно долгим, их ликующе громким смехом от всей души, и глаза ее смотрели тоже по–детски прямо, а рот казался совсем уже детским оттого, что верхняя губка была так коротка, что молочно–белые зубы всегда почти виднелись, и рот всегда почти был чуточку приоткрыт.

Но она была не ребенок.

Не перешло ли ей за тридцать?

Округлость подбородка подтверждала догадку, как и зрелый румянец губ и пышное, крепкое тело, стянутое синим тугим, как амазонка, платьем, обхватывающим стан, грудь, плечи. Шею покрывала шелковая, очень красная косынка, собранная в складки и концами уходящая в острый вырез; в волосах была тоже красная гвоздика.

— Боюсь, мы помешали приятному чтению, — сказал Фритьоф, косясь на изящную книжицу.

— Да нет же, ничуть! Мы уж час битый ссоримся из–за того, что прочли, — ответила фру Бойе и остановила неотразимо прямой взгляд на Фритьофе, — господин Рефструп — ужасный идеалист во всем, что касается искусства, а по мне, эти разговоры насчет необработанной действительности, которую надобно прояснять и очищать, рождать заново и не знаю что там еще, пока она не обратится просто в ничто, — тоска, и только; окажите мне услугу, прошу, взгляните внимательно на вакханку Миккельсена, с которой делает копию этот глухой Траффелини, а уж я занесу ее в каталог… О, господи! Нумер семьдесят семь. Юная дама в неглиже стоит и не знает, что предпринять с виноградной гроздью. Да взяла бы и раздавила гроздь, и чтобы красный сок растекся по груди, а? Ну, не права я? — И она с ребячливой запальчивостью схватила Фритьофа за рукав.