— Это мой Джонни, — сказала она, выпустив из рук кошку. — Дух захватывает, как красив! Я познакомилась с ним в прошлом году в школе экономики на лекции по истории профсоюзов. И сразу влюбилась! Он служит на миноносце, но точно не знаю где.

— Сколько времени вы за ним замужем?

— Два месяца, — небрежно ответила она. — Как вы сами видите, я безнадежная домохозяйка. Мой отец был приходским священником в Линкольншире. Он, как и мать, любил порядок в доме. У нас каждая вещь имела свое определенное место. А эта отвратительная неразбериха — мой протест. И еще социализм. Хотите выпить? У меня есть немного итальянского красного, которое полезно для кишечника.

— Неплохо бы.

Он провожал ее взглядом, когда она ушла в крохотную кухню. «Выпью немного и отчалю, — думал он. — Она восхитительная, но такая же чокнутая, как и ее квартира».

Она вернулась с бутылкой и двумя бокалами.

— Мне ужасно понравился сегодняшний коктейль, а вам? — спросила она, разливая вино. — И Гитлеру непременно нужно было испортить все своими проклятыми бомбами! Это же надо! Выпьем. — Она подняла свой бокал, пригубила и поморщилась. — О Боже, какое отвратительное! Пахнет овчиной! — Она плюхнулась в пухлое и протершееся кресло. — А где ваша жена?

— За городом. Ее родители отдали свой дом в распоряжение правительства, там устроили сиротский приют, и Эдвина подрядилась быть воспитательницей. Дети-сироты.

— Да… Ваша жена выбрала доброе дело. Нам всем надо за что-нибудь энергично браться. — Она опять задумалась, потом сказала: — Я когда сейчас заходила на кухню, глянула на пирог. Ну… словом, он немного устарел. Я даже, наверное, не осмелюсь предложить его Мейбл. Вы уж меня простите.

«Слава Богу!» — подумал он.

— Конечно. Я поем в отеле.

— Я могу сделать омлет! Я умею готовить отличные омлеты!

— Нет, не надо. Я только допью вино и пойду в отель.

Она рассмеялась, поднимаясь с кресла:

— Бедняжка! Я затащила вас в Эрл Корт, а с обедом обманула! Я сделаю омлет в одну минуту! И раз уж я оказалась такой плохой хозяйкой, я сегодня ни слова не скажу вам о капитализме!

— Значит, вечер продолжается?

— Подготовьте пока стол. — Она показала на круглый деревянный стол, стоявший у затемненного окна. — Скиньте все эти журналы на диван.

Она опять ушла в кухню.

Ник стал собирать журналы. Он заметил, что почти все они музыкальные.

— Вы увлекаетесь музыкой? — громко спросил он, бросая журналы на диван.

— Обожаю! Когда я была девчонкой, то мечтала стать концертирующей пианисткой. Мечтала играть великие вещи в Альберт-холле, представляете? Гром аплодисментов и прочие романтические бредни.

— Ну так что же случилось?

Она показалась в дверях комнаты с двумя фарфоровыми тарелками в руках.

— Оказалось, что у меня никудышная память. То есть на самом деле никудышная! Я играю для людей, а ноты забываю. Так что — прощайте шумные концерты! Вот тарелки.

Омлет и в самом деле получился отменный, намеренно недожаренный, как говорят французы — «слюнявый». Во время еды она щебетала без умолку, задавая ему интересные вопросы об Америке, постоянно улыбаясь. Она оказалась удивительной болтуньей, которую интересовало буквально все. Она отличалась от большинства женщин тем, что мало придавала значения таким понятиям, как замужество, домашнее хозяйство и так далее в том же роде. Он никогда еще не встречался с такой женщиной, и разговаривать с ней ему было очень приятно.

Когда они покончили с вином и омлетом, он попросил:

— Сыграйте мне что-нибудь.

— Вам нравится музыка?

— Я мало что понимаю в хорошей музыке, но вас послушаю с удовольствием.

Она немного подумала, затем поднялась и прошла к пианино.

— Это будет что-нибудь тихое. Миссис Кларк, моя хозяйка, живет внизу и не любит музыки после девяти вечера. Я знаю 13-ю мазурку. По-моему, это одна из самых романтических вещей у Шопена, и так же красива, как ноктюрны.

Она взяла с крышки пианино ноты, устроила их на подставке и села за клавиши. Размяв немного пальцы, она начала играть. Первые тихие аккорды полились в комнату, будто мягкий лунный свет. А затем зазвучала вязкая, утонченная мелодия, украшенная дивными узорами, которые будто сплетались в тончайшую паутину. Эта музыка показалась ему волшебной. Он был очарован. В самом разгаре композиции он поднялся из-за стола и подошел к пианино, чтобы смотреть на Маргарет вблизи. Ее лицо преобразилось, концентрация на игре смыла с нее всю игривость эксцентричной натуры, оставив в красивых чертах лица лишь поэзию…

Последние аккорды прозвучали необыкновенно. Будто маленькие бриллианты упали в черную воду. Музыка растворилась в тишине, и Маргарет замерла на минуту, а потом подняла глаза на Ника. Ему вспомнился рекламный ролик каких-то духов, где скрипач вдруг подхватывает пианистку на руки и сжимает ее в страстных объятиях. Нику захотелось сделать сейчас то же самое. Больше того, ему казалось, что и она сама хочет от него этого.

— Вам лучше идти, — сказала она спокойно. — Музыка делает со мной странные вещи. Не хочу делать то, о чем наутро пожалею.

И в ту минуту зазвучала сирена воздушной тревоги.

— Черт возьми! — простонала она. — Два налета за вечер! Неужели Гитлер не понимает, что он надоел?!

Она поднималась с табуретки у пианино, когда на улице разорвалась бомба. Дом содрогнулся, полетели стекла окон, Маргарет закричала.

— Ложись! — крикнул Ник. Он обхватил ее и повалил на пол. Рядом с домом упала еще бомба. Свет погас.

— Нас сейчас накроет! — кричала она. Нас убьют! О Боже…

Он притянул ее к себе и накрыл сверху своим телом, ожидая обвала стен. Светомаскировочные шторы были сорваны ударной волной, и было видно, как страшно полыхает дом напротив. Прямое попадание. Ник услышал рев пожарных машин, сирены карет «скорой помощи». Этот шум сливался со взрывами бомб. Такова была музыка XX века, которая заставила напрочь позабыть о мазурке Шопена. Она дрожала всем телом, и он почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке. Ник поцеловал ее в раскрытые губы. Она ответила. Ужас трансформировался в желание. В течение минуты они лежали на полу в объятиях друг друга и страстно целовались, а отблески горящего через улицу дома отплясывали на стенах, зло лизали дешевые розовые обои комнаты.

Затем она оттолкнула его, села на полу и с тала поправлять волосы.

— Это непристойно, — сказала она. — Мы не можем заниматься любовью во время вражеского налета.

— А почему бы и нет?

— Это выглядит… не знаю… непатриотично.

— Но мы же делаем это во имя Англии. Давай… Где у тебя спальня?

Он поднялся с пола и взял ее за руку. Некоторое время она смотрела на него как-то потерянно, потом тоже поднялась.

— Ведь тебе же нельзя уходить отсюда прямо под бомбы, правда? — сказала она, как бы оправдываясь.

Она провела его через всю комнату, открыла дверь, которая была напротив кухни, и они вошли внутрь. Единственное окно маленькой спальни также было высажено взрывом, а на полу был такой беспорядок, что казалось, бомба разорвалась прямо тут. Они молча стали раздеваться. Затем оглядели друг друга. Свет огня ласкал ее стройное тело, очерчивая две удивительно большие груди. Он приблизился к ней и обнял за талию.

— Это похоже на вагнеровские мотивы, да? — прошептала она. — Бомбы… Вальхалла, освещенная блеском мечей… Это так возбуждает.

— Ты меня возбуждаешь, — прошептал он, опускаясь вместе с ней на незаправленную постель.

— Я забыла покормить Мейбл.

— К черту Мейбл!

— Она нашлет на тебя порчу. У нее есть способности.

— У тебя тоже, — прошептал он. — Ты уже околдовала меня.

И он стал целовать ее грудь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Питеру Чедвику было девять лет. Его отец был портовым грузчиком в лондонском Ист-энде. Питер жил с семьей в трехкомнатной трущобной квартире в Ист-энде, недалеко от проспекта Уитби Паб, где три столетия назад, перед тем как отправиться домой и продолжать писать свой дневник, Сэмюэль Пепис пил эль. Ночью 20 сентября 1940 года во время одного из самых разрушительных налетов соколов Геринга, в результате прямого попадания, был разрушен дом, в котором жил Нигер. Под обломками погибли его родители и две младшие сестренки. Питера спасло только то, что в момент налета он находился в уборной на дворе. Десятилетний сирота без гроша в кармане был направлен пережидать войну в Тракс-холл.