— Тот прибор в самом центре, помнишь? — Рон прервал лекцию подруги на полуслове. — Он взорвался, снес крышу и стены, оставил только площадку. Директор так и не смог выяснить, что послужило причиной.

— Этот прибор находился там со времен Основателей, — вставил Малфой. — Говорят, его изобрела Кандида Когтевран, но для чего он предназначался, никто не знает. И убрать его из Башни тоже не получалось, он часть Хогвартса.

Кандида может, Кандида молодец.

— Сейчас Башню уже восстановили, — Гермиона устроилась поудобнее. — А теперь поговорим о самом главном — об экзаменах.

— О, нет! — стон Ласкового Дракона был как никогда единодушен.

Экзамены, или головная боль студентов. Тех, кто считал, что на последних двух курсах получится расслабиться, горькое разочарование поджидало еще в самом начале, когда "окна" в расписании стали единственной возможностью худо-бедно справляться с ворохом домашних заданий, практики и тому подобного. Не стоит даже заикаться про невербальные, которые учили все, с напряженными, покрасневшими, как при запоре, лицами сверля пеналы и карандаши на столах. Карандаши и пеналы оставались глухи к мольбам и вообще равнодушны к потугам студентов.

До сих пор не представлял, как много значили для меня уроки Салазара Слизерина. Его голос звучал, когда я резал ингредиенты, его смех сопровождал невербальное колдовство перед комиссией из преподавателей. Я снова и снова слышал его ехидные замечания, которыми он сопровождал рассказы Пенелопы о переводе рун и гальдраставов. Да и не только Салазар приложил руку. Все Основатели постарались. На экзаменах я чувствовал себя уверенно, понял, что знаю больше и… как-то не так. Словно уроки с Четверкой заточили мой разум несколько иначе. То, что вызывало трудности у других, у меня шло легко. А, может, все дело в том, что ни один из портретов не давал мне поблажек. Они не могли наказать, отнять баллы, но нет ничего хуже, чем видеть разочарование в глазах друзей.

В результатах своих экзаменов я не сомневался. Однако на сдачу их, на поддержание обыкновенного вида ушли все мои душевные силы. В классе всегда удавалось спрятаться на последних партах, затеряться в толпе, внимание никогда не было сосредоточено только на мне одном. Но при индивидуальной проверке знаний нужно было не только колдовать, но и держать лицо. Чтобы никто не узнал о пустоте и тяжелой, тягучей боли, черной мутью осевшей на дне души. По окончанию последней проверки я чувствовал себя выжатым, как лимон. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Поэтому я просто смотался в Комнату Годрика. Достаточно темно, а мощные стены и массивная мебель создавала ощущение безопасности, крепости, в которую никто не проникнет.

Дракон спал на своем месте, я расположился неподалеку, за столом. Пальцы сами по себе теребили браслет Слизерина, поглаживали змейку по крохотным чешуйкам.

— Так и будешь сидеть? — поинтересовался Гриффиндор. Кандида и Пенелопа ушли в Выручай-комнату, они вообще часто оставляли меня с магом, с ним я чувствовал себя… не таким разбитым.

— Я справлюсь, обязательно справлюсь, — должен, просто обязан.

Годрик хмыкнул, а затем погладил подбородок — жест задумчивости.

— Гарри, Салазар рассказывал тебе историю этого браслета?

Поднял глаза удивленно. Годрик часто отвлекал меня историями о прошлом или полезными уроками, но никогда еще не затрагивал тему лучшего друга. Хотя это и было нелегко, ведь половина жизни мага была связана со Слизерином общим детищем.

— Да.

— Ты знаешь, что брачные браслеты — всегда парные? — наверное, удивление отразилось на моем лице, потому как Годрик улыбнулся и, если можно так сказать, устроился поудобнее. — У каждого из нас — я имею в виду портретов — есть свои особенности. Мы заказали портреты в одно и то же время, но свойства им решили придать различные. Например, Кандида соединена со своей Комнатой, а я — со Шляпой и кабинетом директора. Пенелопа единственная из нас, кто мог добавлять свои воспоминания портрету уже после его создания. Обычно такое не происходит, память портрета застревает на том миге, в который закончилась работа над ним. Дальнейшую информацию он может воспринимать только из чужих уст, да и то частенько ее забывает. Пенелопа ради такой возможности пожертвовала большинством свойств обычных зачарованных изображений. Но никто не знает, какие возможности дал Салазар своему портрету. Салазар был талантлив, это неоспоримый факт. Не только, как зельевар, но и артефактор. Правда, для Артефакторики ему требовалось приложить гораздо больше усилий, чем тем, кто родился со склонностью к данному ремеслу. Как бы то ни было, Салазар свой портрет неведомым образом усовершенствовал. Он урезал большинство его возможностей ради какой-то одной, не знаю, какой.

Зато я, кажется, догадываюсь. Ни один портрет не способен погружать в себя, так сказать. Почему-то сейчас, в компании Годрика, воспоминания не вызвали привычного приступа щемящего страдания.

— Салазар не мог добавлять свои воспоминания портрету, как это делала Пенелопа. Поэтому его изображение не могло знать, что в последние годы жизни Салазара я решил преподнести другу подарок. Меня всегда огорчало то, что браслет он сделал в единственном числе, как будто отдавал всего себя другому человеку. Поэтому мы с Пенелопой и Кандидой решили, что неплохо было бы нашему товарищу побыть немного эгоистом. Не то, чтобы Салазар таковым не являлся, в разумных пределах, конечно, как все темные маги, но никогда это качество не касалось его сердца. Поэтому я сделал ему второй браслет, похожий на твой, внешне — так точная копия. Но с другими свойствами. Какими — не скажу, об этом знали только мы с Салазаром, причем мне он стер память об артефакте. Он спрятал браслет где-то в своей Тайной комнате и никому об этом не рассказал, даже дал клятву молчать, хотя не сомневаюсь, что в вопросах личного свойства Салазар хранил бы тайну вечно. Я веду нашу беседу к тому, что где-то есть второй браслет, о существовании которого не знал даже портрет Салазара, только сам Слизерин. Он ждал несколько столетий, чтобы вручить свой подарок, поэтому…

Надежда. Вот, что пытался дать мне Годрик. А еще понимание. Салазар ждал долгие годы, терпеливо, не говоря ни слова. Кто знает, какие страдания скрывались в его душе, какое отчаяние терзало его при мысли о том, что он никогда не встретит человека, который полностью понравился бы ему. И который принял бы темного мага со всеми его заморочками, с ласковостью и жестокостью, даже с некоторой кровожадностью. Я видел это в его глазах, читал как мангу, что он ждал и не верил в то, что дождался. Пусть даже после смерти.

Но даже при таком раскладе Слизерин не сдавался, продолжал руководить факультетом, защищать Хогвартс, воплощать свои мечты в жизнь. Он не расклеился, а совершил то, что позволило назвать его сильнейшим темным волшебником Британии.

Он не хотел быть в одиночестве и заставлять другого человека принадлежать ему безраздельно. Хотел принадлежать и сам — вот, почему принял браслет, созданный Годриком. Будь это не так, не сомневаюсь, Салазар нашел бы способ высказать свое неудовольствие.

Одним Хогвартсом больше, одним меньше…

Что-то я снова разнервничался. И в то же время стало легче, совсем чуть-чуть, но легче. С Годриком мне всегда было легко говорить, хотя поначалу Основатель и давил.

— Спасибо, Годрик.

Гриффиндор кивнул, принимая благодарность.

Домой я ехал уже не апатичным, но усталым. Как будто эмоциональный диапазон, выработав свой резерв, теперь уснул, восстанавливая силы. И никак не проявлял себя. Ни удивления, ни радости.

Слизерин все также снился мне каждую ночь, утреннее пробуждение — удар, болезненный и четкий. Ничего этого нет, это всего лишь иллюзия. Которой можно наслаждаться до звонка будильника.

На перроне дожидалась миссис Уизли, неприязненно косившаяся на белобрысое семейство. Драко обеспокоенно поглядывал в нашу сторону, пока Сириус рассыпался перед Молли в уверениях, что ее чадо не пострадает и даже — о, ужас! — чему-нибудь научится на каникулах. Только после девятого по счету убеждения миссис Уизли поверила и отпустила Рона. Плечи Малфоя-старшего слегка расслабились, разгладилась морщинка на лбу Нарциссы, Драко вздохнул облегченно, хотя они официально и общались с Асторией и ее подругой.