- Ладно, тогда будешь распылять суетные намёки, - пошёл Христов на компромисс. Он глянул на осветителя, который уже успел надеть плащ и спрятать лицо под складчатым капюшоном. - Приготовился? Давайте, ребята, на счёт три: один... два...

- Это что здесь происходит?! - раздался визгливый голос. - Вы что, снимать начали? Без меня? Да как вы посмели?

Христов утёр пот со лба и медленно повернулся к двери, у которой, злобно глядя на него, стояла Бефани.

- Э... здравствуй, дорогая, - Христов мигом потерял уверенность в себе и снова начал мямлить. - А ты... э... ты разве не заболела?

- Да как ты смеешь! - Бефани двинулась от порога к режиссёру. - Конечно же, я не заболела! Я соврала, чтоб посмотреть, будешь ли ты снимать без меня! Совесть у тебя есть? Стыд есть? Ты мне всё время говорил, что я - твоя муза, а я тебе верила, верила! Ну не дура ли я?

Филипп мерзко захихикал, но осёкся, когда Христов бросил на него гневный взгляд. Однако стоило режиссёру повернуться к Бефани, как взгляд его опять стал беспомощным.

- Дорогая, ты всё не так поняла... - залепетал он. - Ты самая настоящая муза, и даже твоё отсутствие вдохновляет меня не меньше, чем... ох, ну не злись, не злись. Смотри, мы вон и гроб приготовили, на случай, если ты придёшь...

- Ты жалок! - прошипела Бефани, подходя к Христову вплотную. - И я хочу тебе сказать, что, во-первых, я больше не хочу сниматься в гробу, а во-вторых... во-вторых, я беременна!

По съёмочной площадке прокатился ропот. Христов облизал губы и глянул на банку скипидара, прикидывая, каким образом можно его использовать, чтобы избавить себя от неловкого положения.

- Но, послушай... - он прочистил горло. - Пускай ты беременна, но... я-то при чём?

- При чём тут ты?! - Бефани вдруг расхохоталась, запрокинув голову, но смех её прервался столь же внезапно. Глаза актрисы горели ненавистью. - А то ты не знаешь! Не строй из себя дурачка!

- Но, послушай... - в отчаянии повторил Христов, теряя слова. - Ты же сама понимаешь, что между нами... ох... между нами не было ничего такого, что могло хоть каким-то косвенным образом послужить причиной твоего... э... нынешнего состояния.

- А мне от этого, думаешь, легче? - всхлипнула Бефани. - Ты называл меня своей музой, а теперь я беременна и несчастна. Сердца у тебя нет! Работа, работа, работа - вот и всё, что у тебя на уме! Лучше бы я никогда не встречала тебя! Лучше бы ты умер! - выкрикнула она с ненавистью, и оператор Павел захлопал в ладоши.

- Снято! - вскричал он. - Отличная работа, Бефани! Христов тоже ничего, только переигрывает сильно.

- Это ещё что? - повернулся к нему Христов.

- Ничего, ничего, не обращайте внимания, - засуетился Павел. - Не думайте о камере, у вас тогда естественнее получается. Мы сейчас такое кино снимем - ух! - он погрозил кулаком в потолок, и лицо его стало по-генеральски суровым. Христов обратил взгляд к Аквадею, словно ища у него поддержки.

- Изгнание Агафокла, - прошептал он. - Дубль первый. Друзья, давайте работать.

Осветитель откинул капюшон.

- А можно меня не изгонять? - спросил он. Христов молча уставился на осветителя, и тот улыбнулся: - В детстве мне мама говорила, что я избранный, а я только сейчас понял, о чём она толковала. Вот же оно, моё призвание! Смотрите! - он потряс руками. - Я же настоящий актёр! Я веду себя, как актёр, я размышляю, как актёр... Нет, меня определённо нельзя изгонять, - уверенно произнёс он. - У меня должна быть главная роль в этом фильме. Вы согласны, ребята?

Актёры одобрительно заворчали, а Филипп до того обнаглел, что вообще отказался сниматься, если осветителю не дадут главную роль. Христов прикрыл глаза, ощущая, как кружится голова, и всё сильнее, сильнее, словно он попал во вращающуюся центрифугу, где от страшной перегрузки не может даже вздохнуть. Бефани подошла к нему сзади и ухватила за шею своими тонкими пальчиками. Христов ощутил её дыхание у себя на затылке, когда он прошептала:

- Ты мне жизнь поломал. Попробуй только отдай ему главную роль. Она должна быть моей, ясно? Моей!

Христов повернул голову, чтобы встретиться с мёртвым взглядом камеры Павла, которая наблюдала за ним. Может, он и правда актёр, и всё это - кино? Он открыл рот, чтобы произнести свою реплику, но в этот миг снизу раздался страшный крик, и Христов стиснул зубы, когда понял, что это продюсер Шишкин кричит, призывая на помощь, и что крик этот полон отчаяния, страха и безграничной тоски. Он вскочил и понёсся прочь, испытывая облегчение, что вырвался из этой бетономешалки, которая так и норовила смешать его с реквизитом, перетереть в поливинилакриловый фарш и выплюнуть облачком конфетти в лица равнодушных поедателей попкорна, которым не надо знать о той клоаке страданий, в которую его затягивает с каждым съёмочным днём, как плёнку под резак сфокусированного света. Погружаясь в мрачно потрескивающую темень подвала, камерами глаз он осматривал ретроспективу своей судьбы, но наблюдал лишь воронку, бег по кругу среди вурдалаков, впивающихся в его мышцы и волосы, сосущих его кровь и лимфу...

Что-то резко схватило его за ногу и дёрнуло так, что падение стало неотвратимым. Оправившись от мгновения шока, он поднялся и ощупал запястья. Кости прощупывались целёхоньки, но ладони саднило. Обернулся - выступ пола. Гранитные плиты сместились и образовали порог. Христов заглянул в расширившийся между ними зазор. Оттуда шло тепло, и чуть заметно рдело бордовым.

По коридору неспешно, по-хозяйски прокатилась волна скалисто-утробного низкого гула, будто подземный титан тяжело повернулся на другой бок. Христов настороженно зашагал дальше. Там, за поворотом, должен был быть Шишкин. Но жив ли он? В том крике было столько страха! Ни один из актёров так не сыграл бы. Всё же есть большая пагуба в гримасничании. Будущее - за репортажем, за документальным кинематографом. Брось человека в пасть льву - он изобразит отчаяние. Да и бросать не надо, жизнь богаче! Распыли по свету миллиард телекамер, покрой густым слоем внимания все поверхности, а дальше - дело монтажа. "А может, моя жизнь - уже киноплёнка на монтажном столе? Решили вырезать Шишкина, так и слышно, как ножницы работают. Нет уж, ребята! Он хоть и упырь, но деньги откуда брать?!"

- Откуда?! Подумали вы об этом? - закричал он во тьму.

Из-за поворота в ответ донёсся сдавленный стон. Христов побежал, и едва свернув, замер от удивления. Коридор был залит густым оранжевым светом, как стакан - мандариновым соком. Свет лучился и пёр из широкой трещины, теперь уже провала - того, откуда должен был торчать Шишкин. Осторожно, борясь с ужасом, Христов приблизился к разверзнувшейся трещине, и, жмурясь, заглянул, держась из опаски за стену. Шишкина не было видно, лишь недра угловато, хаотично распадающегося истончающимися, грубо рубленными проходами провала.

- Шишкин! Вы живой? - прокричал Христов с ладонью у рта.

- Тварь! Где помощь! Верёвку! Разможжу! - донеслось среди гула яростное.

- Сам тварь! Ты почто Бефани обрюхатил!

- Клевета! Засужу! У меня жена! И трое детей! И все похожи на меня! Кем бы я был, если б нарушил святость уз! Я твоих вертивосток размалёванных знаешь где видал? Контракт кто составлял! За беременность - как пробка с площадки, из кинобизнеса! Ничего без меня не могут! Верёвка где!

- Но кто же тогда её? - задумчиво произнёс Христов.

- Аааа! - заревело из грохочущей пучины, снова резанув душу неподдельностью страдания.

- Что? - испугался Христов.

- Демонов вижу! Склонились надо мной со сладкими улыбочками!

- Держитесь! Я сейчас!

Христов вскочил и побежал обратно. Среди реквизита должна была быть верёвка. Не ирод же он, чтоб человека бросить. Потом можно будет в спорах насчёт финансирования намекать, делая загадочное лицо. Мол, кому жизнью обязан? Не ирод же он, чтоб не накинуть пару миллиончиков в благодарность.

- Ищите верёвку! - заорал он, ворвавшись в съёмочный павильон, но на него никто не обратил внимания. Все сгрудились вокруг чего-то.