Увы, далеко не девица. Вино, конечно, делает неотразимой любую женщину, но при условии что она молчит. А эта трещала, как сорока, слова жесткие, интонации царские:

   -- Для тех, кто не знает -- меня зовут мадам Антуанетта, а кто не может выговорить -- просто Анна. Рожи к свету повернули.

   Мадам строевым шагом прошлепала мимо нас, разглядывая всех вместе и каждого в отдельности. Жгучий совиный взгляд пробирал до печенки, одежду снимать не надо, каждый изъян на теле глазами, как рентгеном запечатлела. Не баба -- фото студия ходячая.

   -- С вами проблем не будет, -- кивнула она Ваське с Ванькой, -- сестры Харитоновы таких ухарей сильно любят. А ты, хлопец, не молод ли? -- остановилась мадам напротив Антохи. -- Девку-то я подберу, а ну загнешься раньше времени, хотя, как знать, мал, говорят, золотник -- да дорог. Годишься. Чего ж с тобой делать? -- тяжелый взгляд уперся в Азама. -- Трудновато придется... Хотя... есть на примете одна вдова, годков правда о-го-го, в церкву без очереди пропускают и глаз косит, зато приданого ворох.

   Первым заподозрил неладное Евсей.

   -- Мадам, это вы о чем?

   -- Как о чем? О сватовстве! Ко мне за другим не ходят. Не сомневайтесь, -- успокоила она, -- сосватаю всех. Я пол Волыни переженила. Только уговор -- свадебку отыграли, мне два рублика. Тем и живу. Всем девок найду, не один у меня еще без жены не оставался. Эй! Вы куда!!!

   Опрокидывая лавки, мы бросились вон. Бежали без оглядки, на выходе втоптали в грязь привратника и, только укрывшись за родными телегами, кое-как перевели дух.

   -- Во блин, чуть не попали! -- Прошептал Федька.

   -- Пахан, а ты чего туда поперся? -- отдышавшись, поинтересовался Евсей.

   Я сделал вид, что не расслышал, посчитав за лучшее промолчать. На небо взгромоздилась луна, Волынь медленно впадала в спячку. Подельник с Антохой натаскали под телеги соломы, постель получилась не самой мягкой, но после таких потрясений казалась воздушной периной. Пусть лучше уж стебли бока колют, чем тощие коленки какой-нибудь вдовы.

   Бедный Азам ворочался больше всех, дитя степи ни как не мог уяснить, чего это братья славяне, что ни день, пытаются ему новую бабу всучить. Чудак-человек, весь мир не одно тысячелетие бьется над тайной русской души, а он за день хочет разобраться. Хороших снов тебе хан, про лошадей...

   Рассвет на меня обрушился неожиданно и сильно -- пинком под ребра. Продрав глаза, я на четвереньках выполз из-под телеги и нос к носу столкнулся с Лёнькой. Господин граф вполне румяный и упитанный, заложив руки за спину, переминался с ноги на ногу в окружении полсотни стражников. От второго удара заныло плечо.

   -- Строиться, сволочи! Живьем в землю вгоню, шкуру на ремни покромсаю! Четвертую! Сгною! Запорю-ю-ю-ююю!!!

   Какие интонации. Какая драматургия. Сотворилось чудо -- Лёнька заговорил. И как всегда не вовремя. Увернувшись от очередного тумака, я крикнул:

   -- Господин граф, где Кондрат Силыч?

   -- Вас в гости ждет. Чего встали, -- Ленька пнул под зад ближнего стражника, -- вяжите душегубов!

   Как не странно стражники безропотно повиновались. Против такой оравы сильно не побрыкаешься, хотя Васька с Ванькой попробовали, человек семь до беспамятства приголубили, пока их скрутили.

   -- Ну, Лёнька, сучий потрох, придет еще наше время! -- вытирая кровь с разбитой губы, выругался Евсей.

   -- Молчать, быдло! -- взвился племяш Старобока. -- Кончилось ваше время, мое пришло! Перед вами досточтимый и сиятельный граф Леопольд Де Бил. Запорю! В кадке с огурцами утоплю, к необъезженному коню за хвост привяжу, кишки...

   -- Коней не трогай! -- Перебил графа Азам.

   -- Чего-о-о!!! -- задохнулся от бешенства Лёнька, с удивлением разглядывая степняка. -- Ты кто такой?

   -- Я -- хан, повелитель степи, -- гордо ответил Азам.

   Граф обиженно икнул и на всякий случай сбавил обороты:

   -- Ладно, коней не буду. Суд разберется, что ты за хан.

   Значит еще и суд будет, весело бабки пляшут, так и хочется спросить: "А судьи кто?". Спросил...

   А говорят "за спрос" не бьют. Не верьте люди, врет народная мудрость, на собственных ребрах прочувствовал.

   Нас гнали по улице как баранов на убой. Усердная стража тыкала в спины пиками, хорошо хоть тупыми концами. Долго еще эта прогулка будет отзываться синяками и ссадинами. С первыми лучами солнца за нашими спинами закрылись тюремные ворота. Сливай бензин -- приехали.

   Нас принялись обыскивать, но шмон длился не долго, нашли деньги и на этом успокоились. Дальше все пошло по старой схеме -- знакомыми коридорами к знакомой камере. Лязгнула решетка, прощай свобода, здравствуй Кондрат Силыч.

   Дембель, все еще с полотенцем вокруг головы, соскочил с соломы, как с раскаленной плиты, глаза шире рта, а рот раззявил до пупа.

   -- Вы чего!!! Вы как?

   Если б знали, ответили б. Да спросонок голова туго работает. Одно ясно, Лёнька мерзавец руку к аресту приложил. Но как? Я уложился в минуту, рассказывая Кондрат Силычу о веселой побудке и марш-броске до темницы. Старик сорвал с головы полотенце, осенил грудь крестом и встал пред нами на колени.

   -- Простите братцы, моя вина, я Лёньке шепнул, где телеги стоят.

   Кондрат Силыча подняли и усадили на солому. Его рассказ добавил черных пятен в эту мутную историю. В камеру он попал как Фрол, стража мысли не допускала, что кто-то за кого-то может добровольно улечься на нары. Не первый год служат и в такие чудеса не верят. Все прошло как по маслу, да вот стеночка в камере была уже разобрана и никакого Лёньки, ни живого, ни мертвого в цепях не болталось.

   Граф явился позже, как привидение -- под утро. Два сонных охранника запихали его в камеру и ушли досыпать. Вытирая слезы, Лёнька поведал Кондрат Силычу, как в склепе у него стресс приключился от страха, слюни кончились и вернулся разум. (Я так думаю на время, погостить).

   Лёнькин разум выбрал для возвращения не самое подходящее время -- мы уже по степи мчались, а Ананий с подчиненными еще в камере прибывал. Лёнькин организм, став разумным, моментально отреагировал -- наложил в штаны. Запах просочился сквозь плохо пригнанные камни, охрана стала выяснять причину глобального изменения экологии и извлекла Лёньку на белый свет.

   Едва явилась смена караула и выпустила всех страждущих на волю, Аркашка и Ёрик лично озаботились судьбой графа. Сначала велели сменить портки, а потом весь день и всю ночь графа вертели, крутили, старые штаны на голову одевали. К утру плюнули и решили отпустить на все четыре стороны, запретив под страхом смертной казни посещать уборные ближе, чем за километр от городских стен. Вот тут-то дед Кондрат и шепнул на ушко графу, где нас искать.

   -- А через час и впрямь за Лёнькой пришли, освободили, -- закончил Кондрат Силыч.

   От грустных размышлений голова шла кругом. Мы в темнице, Лёнька на свободе, хотя по логике должно быть наоборот, но факт вещь упрямая, против него не попрешь.

   Ближе к обеду явился Ананий, голова опущена, спина сутулится. Закинул в камеру бурдюк с водой и заторопился назад. Я подскочил к решетке и крикнул вслед:

   -- Господин старший надзиратель! Господин старший надзиратель!

   Ананий нехотя повернулся и зло пролаял:

   -- Ваш граф теперь старший надзиратель.

   -- А ты кто? -- удивился Евсей.

   -- Разжалован в охранники, -- сказал, как отрезал Ананий и смачно сплюнув, поплелся восвояси. Как мы его не звали -- ни разу не оглянулся.

   Больше нас никто не тревожил до самого вечера. Запертые в четырех стенах мы изнывали от скуки, безделья и тревоги, но крепились и тревожные мысли старались гнать прочь. Ближайшее будущее ничего хорошего не сулило, какое тут может быть "счастливое завтра", если Лёнька стал старшим надзирателем.

   Ванька с Васькой расчертили куском побелки стенку на квадраты и резались в крестики-нолики на щелбаны. Через час, с распухшими лбами, братья попытались привлечь к игре остальных, но желающих не нашлось.