Семнадцатого мая 1678 года Москва встречали польское посольство. Король Ян Собеский направил в Россию трёх полномочных послов: князя Михаила Георгия Черторыжского, подканцлера Яна Казимира Сапегу и Бергарда Леопольда Таннера, цвет польской знати.
Встречало посольство три боярина: князь Василий Голицын, Богдан Хитрово и Василий Волынский. Но никто из них напрямую пока к посольским делам отношения не имел. Они были представлены встретить посольство, а затем должны были тянуть время, не более того. Царь не забыл разговора с князем Воротынским и то, что говорил о Василии Тяпкине, за которым уже послали на Украину, и его ждали со дня на день.
Царь решил, что примет посольство лишь после разговора с Тяпкиным. Он приехал лишь двадцать шестого мая. А государь принял его лишь двадцать восьмого, в небольшой потаённой палате. Ему хотелось поговорить один на один.
Постельничий Максим Языков ввёл Тяпкина, и тот сразу согнулся в поклоне.
— Подойди ближе и сядь вота сюда, — тихо произнёс государь, указывая на скамью рядом с собой.
Гость хоть и был удивлён, но выполнил приказ. Фёдор Алексеевич оглядел его с ног до головы.
— Я пожаловал тебя окольничим и чин полковничий дал, но не требую слов благодарности. Мене много о тебе говорили, и я захотел тебя увидеть. Я хочу понять, аки тебе удавалось то, што ты мог деять в Польше.
Василий немного помялся, а затем заговорил:
— Тута ума большого не надо. Любое дело полюбить надо и то, за што ты в этом деле больше всего переживаешь. Всей душой полюбить, и ничего от него не требовать, и ничего от него не желать. Это аки у строителя-мастерового, у богомаза али у мастерицы-рукодельницы, што покрывала и рушники расшивает. Каждый любить должен своё творение ещё в замысле. Тот, хто любит дело своё, — у того дело в руках засияет. И в нашем деле на любви усё стоит, с любви и начинаетси. К людям родным, к земле, потом предков облитой. Пока дело большие деньги даёт, таки каждый его любит, всякий к нему моститси. А аки денежки плачут, так никому и не надоть оно. При деньгах и славе усё тебя любят, а аки деньги ушли и слава померкла али забылась, таки и отвернулися все. Отдай делу любовь свою, взамен ничего не требуя, а тама аки сложитси. А послу в чужеземной стороне деньги всегда надобны. То писаря подкупити, то шляхтича напоити, тут и свои деньги отдашь, коли не прислали, а душой за дело радеешь. Слушати надо умети, да так, штобы перед тобой человек, не желая того, весь раскрылся и даже не догадался, што поведал о том, о чём не должен.
Государь слушал как заворожённый. Каждое слово Тяпкина словно гвоздь входило в его мозг.
На следующий день Хитрово и Волынский были отозваны от ведения переговоров с польскими послами. А в помощь князю Василию Голицыну были даны окольничий Тяпкин и дьяк Посольского приказа Иванов.
В Золотой палате царского терема собралась дума во всем своём составе. Иные из думцев ждали пожалования, новых должностей и поместий, другие — боялись опалы за своё нерадение. Глава Сибирского приказа, дьяк, докладывал государю дела сибирские. Сибирь ныне основной поставщик в казну мягкой рухляди — шкурок соболя, песца, бобра, горностая, белки.
Дела были в Сибири нерадостные, «худые дела», как сказал дьяк, прежде чем читать очередную крамолу.
— А мангазейские самоеды[150] не хотят платити ясак. А их князец Ныла, явившись к сборщикам, бросил им чуть не в лицо лишь шкурки песцов, и когда те спросили соболей и бобров, он вскричал своим: «Промышляйте над ими!» И самоеды с ножами бросились на сборщиков, а те убили Нылу и разогнали самоедов. Однако те толпой явились к городу, дабы отомстить за Нылу, и три дня русские отбивались от них. И только другой князец самоедов, придя к Мангазеи, разогнал взбунтовавшуюся толпу и спас русских от гибели.
— А имя, имя энтого князьца, што спас русских? — спросил царь. Он сидел, оперевшись правой рукой на подлокотник кресла. В этот миг он очень походил на своего отца. Такой же крупный, те же огромные глаза, смотревшие на собеседника внимательно и строго.
— Его нет в грамоте, — ответил дьяк Воскобойников.
— Жаль. Имя возмутителя сообщили, а хто утишил бунт, нет. Жаль. Отпишите и спросите, как его зовут, и от моего царского имени пусть того князьца наградят чем ни есть. Деньгами, пороховым припасом, новым ружьём.
— Хорошо, государь. Всё сполним.
— Ну што тама ещё? Читай.
— А энта грамота из Красноярска, государь, от воеводы Загряжского. — Дьяк придвинул грамоту ближе к глазам. — Инглизы Томского уезда, озлясь, ударились в разбой и измену, против них мы выслали конных казаков, которые побили разбойников, отобрали у них награбленное, потеряв при этом пятерых своих. Большая толпа тех бунтовщиков пришла под Красноярск. Не сумев одолеть город, они сожгли шестнадцать окрестных деревень, перебив многих жителей. На подмогу инглизам пришли тувинцы, энто озлило детей боярских, стрельцов и казаков. Они вывели за город тувинских аманатов[151] и на глазах родственников расстреляли их, никого не жалея.
— Убити безоружных ума не надоть. Большая часть из них — дети князьков, и неизвестно, чьи отцы принимали участие в бунте, а чьи нет. Отпишите, штобы убивали лишь в самых крайних случаях, и только когда точно доказано, что их родственники участвовали в кровавых делах. Што ещё пишут?
Дьяк схватил другую грамоту:
— Ещё Загряжский отписал, што, из Китая возвращаясь, прибыл к нему отправленный государь Алексей Михайловичем посол Никола Спафари, а с ним глава пограничной китайской стражи, и с тем главой о пограничных межах усё было ж обговорено через толмача. И много тому толмачу песцовых шкурок дадено. После чего тот глава отбыл до своих земель. А посол Спафари последовал далее в Москву.
— Он прибыл? — Государь насторожился. Он знал, что Спафари служил Матвееву, и Милославские могли убрать его прямо по дороге.
— Гонец опередил его у Тобольска, ожидаем со дня на день.
— Аки прибудет, сразу приведите ко мне. А лучше пошлите князя Петра Мещёрского со стрельцами к нему навстречу, пущай обережёт его от разбойных людей. А тебе, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, придётси перечитати все энти дела по Сибирскому приказу и подготовити прошение, што срочно надоть содеять и чем помочь сибирским воеводам.
Государь встал и удалился из палаты. Дума отпускалась на дневной отдых.
Скучно и душно. Узкое оконце открыто во всю ширь, но от этого ничуть не легче. За окном белёсое, словно выцветшее от жары, небо. Внизу невидимая звенит, скрипит, бранится, хохочет многоголосая Москва. И если бы не эти привычные звуки, то можно сойти с ума. Царице Наталье Кирилловне двадцать пять лет, и она мать троих детей, уже более двух лет вдова. А тело молодое, и хочется жить, а как, когда за каждым шагом смотрят, наблюдают во все глаза, ждут, когда споткнёшься. А тут ещё младшая дочь заболела, на улице жара, а она горит, как в простуде. Милославский с Софьей посмеялись, мол, летом не болеют, может, у самой царицы какая болезнь приключилась. Вместо лекаря аптекаря прислали. А Петруша, сынок, как будто что чувствует, от сестрёнки не отходит. А на нём кафтанчик, братцем-государем дарённый, из «белого атласу, алой объяри, на соболиных пупках, с запонами, низанными жемчугом, с серебряными кистями, а пуговицы изумрудны на золотых заклёпах». Но не радует Петра тот кафтанчик. Привык он трёхлетней Федорой командовать, а нынче командовать некем, в жару сестрёнка. И Наташенька тоже сидит, на сестрёнку смотрит. И боится царица Наталья Кирилловна, что дети заразятся, но от сестры отогнать их не может, сердце не даёт.
А тут ещё князь Иван Михайлович Милославский под братьев её подбирается, в невиданном обвинить хочет. Будто бы они затевали заговор с целью убить государя. От всего этого выть хочется, но нельзя, и дети, и братья, и те вельможи, что при её дворе, все на неё смотрят. На неё да на маленького Петрушу. Для многих он как надежда на возвышение. Правда, таких вельмож горстка.
