Улицы в городке рано пустели, тишина окутывала дворы, вязко-грязные улицы — стоило глянуть вокруг, и было понятно, как прочно городок отрезан от всего мира: за сопками угадывалось обширнейшее безлюдное пространство тайги.

Из-за обилия сосланных в городок староверов во главе с Аввакумом здесь самый последний отрок и тот знал грамоту, книги были в каждом доме.

Теперь сюда привезли боярина Артамона Сергеевича Матвеева с сыном Андреем и их вещи, что остались случайно после досмотра боярина князя Ивана Богдановича Милославского. Дом, в который их поселили, года три пустовал. Артамону Сергеевичу пришлось многое доделывать и переделывать, а то и делать заново. Главным делом стала заготовка дров, печь в доме была дрянная и много тепла теряла, и дров приходилось запасать вдвое. Приставленный к Матвееву стрелец от безделья и по сердечной доброте во всём помогал, научил вялить мясо и рыбу, замачивать клюкву на квас да и многому другому. Когда полетели первые белые «мухи», Матвеев был готов к зиме. Теперь, сидя возле печи, он писал письма государю одно за другим и похожие одно на другое:

«Царю, Государю и великому князю Фёдору Алексеевы чу, Великой и Малой и Белой Руси Самодержавцу. Не имеющи помощи и заступления всесильного и милостивого Бога и тебя, помазанника его, Великого Государя, бьёт челом холопи твой бедный и до конца разорённый, Арта мошка Матвеев с убогим сиротою сынишком своим Андрюшком. В прошлом годе, зависти и ненависти ради, при несено на мени, холопи твоего, напраслина, чего в уме моём не было, и доколе дышу, того не будет, и безо всякой моей вины отлучён от твоей Государевой милости и по слан в Сибирь в Верхотурье воеводою, но затем по твоему указу оставлен в Лапшеве, и в прошлом годе ноября в двадцать пятый день по твоему указу приезжал полуголова Алексей Лужин и спрашивал у мене, холопа твоего, книги лечебника, в котором лечебнике многия статьи писаны циферью, и тот лечебник и людишек моих, Ивашка-еврея и Карла Захарка, велено у мене взяти. И говорено были о моём злом умысле противу тебе, Государь. С чего пом и ну, што какого лекарства у вас, Великого Государя, после ваших Государевых приёмов оставались, и те лекарства при вас, Великий Государь, выпивал я ж, холоп твой. А наши, Великого Государя, дядьки сказывали, што того не было. Так вы, Великий Государь, то очами своими зрили...»

Артамон Сергеевич не успел дописать письмо, как дверь открылась, и в дом вошёл протопоп Аввакум. Сана он был лишён, однако рясы не снял. Хитрые глаза с искоркой посмотрели на Матвеева:

   — Вот где Господь довёл встретиться, Артамон Сергеевич, не ждал небось. А ведь и ты на мене хулу лил.

Матвеев спрятал письмо в шкатулку.

   — Я уже почитай месяц в Пустозерске, — спокойно ответил он.

   — Я то ведаю, — снова с улыбкой произнёс Аввакум. — А помнишь дом свой: ковры, зеркала, столы дубовые иноземные.

   — То кровью и потом было заработано.

   — Всё нам Господь даёт и велит делиться с ближним. Иисус Христос, который не имел греха, умер на кресте, взяв на себя все наши грехи.

   — Каждый служит Господу по-своему.

   — Слова, слова, ими всё прикрыть можно. А в Евангелии от Матфея сказано: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убити; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне».

Аввакум подошёл ближе к печке и сел против Матвеева. Андрей с интересом смотрел на отца и гостя. Он понял, что они давно знают друг друга. Аввакум тоже посмотрел на него:

   — Энто твой отроц?

   — Мой.

   — А моих со мной, слава Господу, не потягали. Только вчерась сыну отписал. Я гляжу, ты тоже кому-то писал перед моим приходом.

Матвеев замялся:

   — То письмо государю...

   — По смерти его отца, твово благодетеля, истинно грешного государя и приспешника никонианского, я тоже писал Фёдору Алексеевичу. — Махнул рукой. — Не дойдут те челобитные до государя. А коли и дойдут, так Милославские те слезницы так извратят, што сам не будишь рад, што и писал.

Матвеев поднялся и прошёл по избе из угла в угол.

   — Ты што-то ведаешь, чего я не знаю?

   — Да, гонитель твой боярин князь Иван Михайлович Милославский весь род свой в Москву собирает, и Ивана Богдановича, и брата его Матвея, и племянника свово Александра, и дальнего Дмитрия. Государь решил на думу оперетси. Так их теперича в думе человек шесть будет — сила. Твою грамоту никто и не заметит.

Матвеев вскинулся:

   — А ты позлорадствовать зашёл?

   — Зачем, я зашёл тебе сказати, што пришло твоё время возвратиться к старой, исконной русской вере, за которую боярыня Феодосья Морозова жизнь отдала. Будь той новой искрой, што прокатитси волной по Руси и осветит каждый её тёмный уголок истинной верой.

Матвеев замахал руками:

   — Я противу государя не пойду.

Аввакум сделал смиренное лицо:

   — Государь наш юн и сам для себя ещё ничего не решил. При нем бы советников почестней, он бы аки солнышко всех бы своими лучами обогрел.

Аввакум поднялся и подошёл ближе:

   — Подумай о том, я зайду позже.

Протопоп медленно удалился, оставляя сосланного боя рина в смятении.

Снег выпал лишь в начале декабря, но зато сильный и обильный, заставив почти сразу всю богатую Москву пересесть на сани.

Царь Фёдор Алексеевич дал думе «передых», отпустив всех до Рождества, его занимали другие неожиданно навалившиеся проблемы.

В конце пятнадцатого века итальянец Ферези вместе с русским мастером, имя которого не упоминается, построил под Кремлём проходы-течи, которые по подземелью по давали воду из Москвы-реки на Государев, на Конюшенный дворы, на поварню. В 1607 году к этим галереям при строили ещё несколько, были сооружены четыре глубоких колодца для отвода вод из других подземелий. Они до ceil поры и снабжали водой Кремль. Но к концу семидесяти ч годов все галереи обветшали. При Алексее Михайловиче строительство, которое велось в Кремле, не затрагивало подземных «измышлений». И вот теперь повара и конюхи стали жаловаться на нехватку воды, царь Фёдор решил увидеть все эти сооружения собственными глазами.

Третьего декабря вместе с Воротынским и Хитрово государь проследовал в церковь Чуда Архангела Михаила и, войдя в подземелье, спустился на три этажа вниз. Остановились у большой окованной двери, за ней был ход, ведущий ещё глубже. Государь и бояре с факелами в руках долго спускались вниз, пока не вышли в галерею, посередине которой текла подземная река, с левой стороны оставалось место для прохода одного человека. Хитрово уверенно пошёл вперёд, он был здесь как у себя дома. Всё-таки в Кремле было что-то чудодейственное: в подземелье не было видно крыс, хотя они сразу попадались на глаза, как только ход оказывался за пределами стен.

Наконец вышли в небольшой зал, где река раздваивалась и становилась глубже. В центре зала стояло огромное колесо, как у речных мельниц. Один рукав заставлял колесо крутиться, из другого прибитые к колесу ведра черпали воду и поднимали наверх. Большинство вёдер давно прохудились. Пройдя далее, обнаружили, что многие из отверстий труб, через которые вода подавалась из Москвы-реки, забиты землёй, она была и в протоках. Местами своды угрожали рухнуть и перегородить воду. Поскольку денег на ремонт в казне не было, Воротынский решил взять починку на себя, но ограничиться тем, чтобы подогнать подпорки под те своды, которые готовы рухнуть, прочистить трубы и протоки, заменить ведра на колесе, кое-где подправить кладку, лет на восемь-десять это могло бы решить проблему. Разведя руками, Фёдор согласился. Он и не предполагал, что на ремонт проток за несколько месяцев до смерти его отец выделил деньги, которые присвоил Хитрово, что было не в последний раз.

Возвратившись в покои, государь застал там большую часть думы. Собрались по привычке. На немой вопрос царя Стрешнев затараторил:

— А вот, государь, от калмыцкого тайши Аюки[149] слезница. Жалуетси он, што донские казаки великие обиды калмыкам чинят, нападают на их поселения, грабят, воруют жён, угоняют скот.