После заутреней боярин князь Юрий Алексеевич Долгоруков принимал присягу новому царю от войск, находящихся в Москве.

В полдень прибыл гонец с вестью, что в селе Преображенском загорелась Потешная палата, пожар затушили. Многие вельможи заулыбались в бороды, понимая, что пожар возник не сам по себе и театру, видно, боле никаких комедий не ставити.

Царица Наталья Кирилловна удалилась в свои покои и никого, кроме Матвеева, до вечера не допускала.

К вечеру началась всенощная служба отпевания усопшего государя, на которой присутствовал почти весь двор и на которую царя Фёдора доставили на носилках. Многие не спали вторую ночь и от усталости шатались. После непродолжительных приготовлений тело государя вынесли из опочивальни и положили среди Крестовой палаты. Эта палата славилась издалека привезёнными святынями: в ней был в ту пору камень, на котором стоял Иисус Христос, читая молитву «Отче наш», печать от Гроба Господня, иорданский песок и «чудотворные» монастырские меды. Бояре по старшинству подходили к усопшему и прощались с ним, целуя руку. За боярами следовали окольничие, дьяки, дворяне и жильцы и вся дворцовая прислуга, а затем стали пускать в палату для прощания с государем и простой люд. Поутру тридцать первого января тело царя Алексея Михайловича было погребено в Архангельском соборе. Начиналось новое правление, новая жизнь и новые проблемы, которых было хоть отбавляй. Новый царь был сильно болен, а казна пуста.

После похорон приняли решение собрать совет из всех присутствующих в Москве врачевателей, которые бы осмотрели царя и дали заключение о его здоровье. И всей думою было решено разобраться, почему так неожиданно опустела казна и какие налоги для её пополнения объявить. И куда же всё же делись деньги?

Боярин Кирилл Нарышкин предъявил грамоты и отписки, что большую часть денег и ценностей взял государь Алексей Михайлович, а куда дел, неведомо. Остальные деньги ушли на похороны и оплату годичного жалованья войскам. Под вечер дума разъехалась, так ничего и не решив. А утром первого февраля Богдан Хитрово довёл до сведения Артамона Матвеева, что он удалён от должности главы Аптекарского приказа по велению государя. Должность передавалась Никите Одоевскому. А Иван Нарышкин «боле не являетси царёвым постельничим», на его место государь Фёдор Алексеевич берёт глашатая Ивана Языкова.

Все поняли, что война двора началась, и перед всеми вставал вопрос, на чью сторону встать и как не ошибиться в выборе.

Днём от двора отбыл гонец в Астраханское воеводство к боярину князю Ивану Михайловичу Милославскому с почётным приглашением звать его в Москву. Партия царевен начинала брать верх. Понимая, что юный Фёдор Алексеевич намного мягче Тишайшего, шептались:

— Бабы станут теперь царством вертеть, старые да молодые, да Милославские!

Так негромко толковали не только при дворе, такие разговоры шли и среди простого люда.

Второго февраля врачеватели осмотрели царя, и Ягап Костериус, хирург и бакалавр медицины, доложил думе, что «ево государская болезнь не от внешнего случая и не от какой порчи, но от его царского величества природы, а именно от болезни цинга, та-де цинга была отца его государева в персоне. Да болезнь ног, что ещё от деда его пошла, и твёрдо в роду держитси. Да от ушиба спины, ибо вес под Богом ходим».

Болезни словно подтвердили права Фёдора на престол, с того все разговоры о них и замяли. Царствование началось.

В тереме Матвеева было неспокойно как никогда. Артамон Сергеевич метался по роскошным светлицам, среди ковров и зеркал. Богатства, накопленные годами, не радовали. Всё качалось под ногами. Людей, с которыми можно было бы посоветоваться, становилось всё меньше. Вчера к войскам отъехал Григорий Ромодановский-Стародубский, а нынче Петра Долгорукова отправили в Архангельск осмотреть, что стало с Соловками после пятилетнего сидения монахов. Не ко времени расхворался отец, а Николу Спафари Матвеев сам отослал в Китай. Остались лишь братья Алмазовы, которых он сейчас ждал.

Они пришли ещё до рассвета, отряхивая снег с плеч. Андрей в расшитой жемчугом ферязи, со стоячим воротом-козырем, в сильно подпитом виде.

   — Ты што, рехнулси, усё рушитси, а ты жрёшь бражное.

   — Я теперича никто. Вчерась вечером объявили, што Приказа тайных дел боле нет, государю тот приказ ненадобен.

   — Как?

   — А вот так!

   — Энто во время войны-то с турками, а кто ж тайные дела выведывать будет? А як быти с теми, хто в Польше, Греции, Стамбуле? Им аки энто объяснити? Господи, што ж деетси?!

Все трое, как всегда, удалились в вифлиотику и затворились в ней.

   — Влиять на нового государя я не могу. Тётки и сёстры не отходят от него. Особенно Татьяна Михайловна. А она поёт под Богдана Хитрово да Родиона Стрешнева. И в том твоя вина, Андрей. Царевна Татьяна по тебе сохла, а ты от неё бегал.

   — Кто ж ведал, што так усё сложитси. Да и не тянет мене к ней, хоть озолоти.

   — Щас не до жиру, быть бы живу. Попробуй попасца ей на глаза, может, чего и возродитси.

Андрей заскрипел зубами, но Артамон Сергеевич даже не заметил этого и, повернувшись к Семёну, сказал:

   — А ты подготовь пункты нового договора с Польшей, пошлём Тяпкину.

Со вздохом облегчения Семён закивал головой, он давно готовил такой договор.

Матвеев встал и прошёлся из угла в угол:

   — Надо што-то содеять, штобы лишить Хитрово влияния на государя.

Артамон Сергеевич старался сдержать гнев, но не мог совладать с собою, у него даже тряслись руки. Семён покачал головой:

   — Таки нелегко, сейчас боярина Богдана от кормушки не отпихнёшь. Аки покойный государь занемог, он весь свой род в Москву собрал.

Матвеев остановился:

   — Вот и подставить их в казнокрадстве.

   — Энтим их щас не спихнёшь. Аль невиданное дело, почитай каждый второй нечист на руку.

Матвеев аж засопел:

   — У, дрягва жвамотная.

Андрея тем временем начало развозить, он начал терять нить разговора. Боярин посмотрел на него. Махнул Семёну рукой:

   — Ладно, веди его домой, пусть выспитси и берёт себя в руки, а тама чего-нибудь придумаем.

Семён приподнял погрузневшего Андрея:

   — В тепле разморило.

Матвеев зло махнул рукой, отвернувшись к резному английскому секретеру, а Семён повёл брата к выходу.

С похорон Алексея Михайловича обычный ход жизни в кремлёвском дворце изменился. Государь не вставал, по обыкновению, ранним утром. Не ожидали царский духовник или крестовый поп и царёвы дьяки его выхода в Крестовую палату, где царь каждый день совершал утреннюю молитву, после которой духовник, осенив его крестом, прикладывал крест к его лбу и щекам и кропил святой водою, привозимою из разных монастырей в вощаных сосудах. В отсутствие болеющего царя духовник его и царские дьяки пели в Крестовой палате молебны о выздоровлении государя.

Не собиралась теперь и царская дума в Грановитой палате, и хотя съезжались во дворец на ежедневный поклон государю бояре и думные люди, но они не могли видеть его светлые очи и довольствовались лишь спросом о здравии. В опочивальне под шёлковым пологом лежал теперь царь Фёдор Алексеевич. Почти безвыходно около него сидела царевна Софья Алексеевна. Она, так и не приняв постриг, пришла из монастыря ухаживать за братом. С нежной внимательностью ухаживала, стараясь угодить и успокоить его ласками и участием. А в передней сидели тётка Татьяна, боярин Богдан Хитрово да вернувшийся ко двору князь Василий Голицын.

Однако болезнь потихоньку уходила из тела царя Фёдора Третьего, успокаивалась и душа, как-то помертвев, защищаясь от внешних невзгод и потерь. Он помнил, как на следующий день после похорон отца тётка Татьяна Михайловна и боярин Хитрово подсунули ему указ, навалившись на него, умоляя отрешить Матвеева от Аптекарского приказа. Ему было так плохо, и он подписал указ, только бы они отстали. А теперь ещё Софья торчит рядом, как бельмо на глазу. Скорей бы уж и впрямь поправиться. С уходом болезни он всё больше становился задумчив и богомолен. Вот уже более недели, как его провозгласили царём, а он так и не почувствовал перемены, превратившей его во владыку Руси. Ничего не переменилось, разве что он испытывал сегодня ещё большую слабость, ещё тягостнее стало ощущение неуверенности в своём непривычном величии, вновь нахлынули мысли об отце, столь сильно им любимом. Бессильно уронив голову на грудь, дрожа всем телом, он отодвинулся от подоспевшей сестры Софьи. Тело вновь горело в лихорадке.