В конце декабря, ранним утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом-инеем, только что появилось, озаряя новый день, в дом к Алмазову пришёл пан Кунцевич, чем непомерно удивил хозяина, не выказывающего к нему особой дружбы, но уважавшего за ум и верность своим убеждениям.

При виде католического креста на груди Кунцевича нянька и жена Оксинья, плюясь, ушли в другую часть дома. Андрей же не поднялся со скамьи приветствовать гостя.

   — Што привело тебе, пан Кунцевич, до мене в столь раннее время?

   — Помоги мене бежати в Польшу.

Андрей посмотрел в глаза гостя пристальней:

   — Што-то я не пойму. Пошто же я должен тебе помогати? Ты служишь коронному гетману, тайно шлёшь ему вести, я служу в Приказе тайных дел, ты Польше, я Руси. Ты — католик, я — православный.

Кунцевич опустил глаза:

   — Государь ваш, Алексей Михайлович, в ближайшие месяцы приставитси, и не в моих силах што-нибудь изменить в этом. Если среди его целителей и врачевателей буду и я — поляк, из-за меня могут обвинить и Польшу, а то не на руку ни Московии, ни нам. Когда-то я спас твою жизнь, спаси теперь мою.

Андрей надолго задумался. Затем встал, оделся и вместе с Кунцевичем отправился на двор Матвеева. Днём с грамотой к киевскому воеводе отъехал Савелий Сивой. При нем был странный слуга с чисто выбритым лицом.

Минуло Рождество. Ничем не отличалось оно от прежних лет. Так же чинно и торжественно справлялись все обряды, проходили пиры и приёмы.

Шестого января приспел большой выход царский, неотложный — крещенское водосвятие на Москве-реке. Десять тысяч человек облепили оба берега реки, любуясь красивым, величественным шествием, всем чином водосвятия. Зимнее солнце, много дней закрытое тяжёлыми тучами, теперь проглянуло над Москвой, словно для того, чтобы придать больше блеска и красоты всей картине.

В торжественном красивом шествии духовенства и первых чинов двора, при залпах из пищалей и орудии, в полном царском облачении, окружённый семьёй, на водоосвящении побывал Алексей Михайлович, Служил сам патриарх со всем кремлёвским клиром, в сослужении митрополитов, какие только были в тот день на Москве.

Парадные столы были после этого приготовлены во дворце. И царь сидел за утомительной и долгой трапезой до самого её конца. Только ел очень мало. Пил больше, но не любимые свои водки, фряжские вина, а квасы и лёгкую брагу, словно испытывал большую жажду.

   — Знобит мене штой-то, — сказал он негромко Наталии, которая заметила ему, что он очень бледен. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.

   — Знобит... Што же не встанешь, не уйдёшь? На покой бы тебе, государь. Лекаря позвать бы.

   — Пустое это. Вот велю баньку завтра мене изготовить, погреюсь тамо малость — и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло мене нынче на иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было, помнишь?

На самом рассвете жарко была истоплена царёва баня. В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея, находились любимый «мовник» царя, турок крепыш Али, пленённый лет пятнадцать тому назад, лекарь Данилка Гаден и постельничий Иван Нарышкин, брат царицы.

По внешнему виду Алексея всегда нельзя было угадать, что затаённый недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя. Дряблая кожа на теле ложилась складками. Суставы рук и ног сейчас проступала отчётливо, как никогда. А последние дни ноги вдруг разбухали так, что обувь оставляла на них, словно на мягкой глине, глубокие, вдавленные следы.

   — Кровь и влага останавливаютси в жилах вашего величества, — объяснял Гаден державному больному. Но от этого объяснения не становилось легче.

Устав от раздевания, в котором ему помогали Нарышкин и Али, царь раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шёлковой подушке, положенной на полати в предбаннике.

Гаден прикрыл его заботливо лёгким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно. Али вошёл в парильню готовить всё для мытья.

Деревянные лавки и потолок были чисто выструганы и блестели, как серебро. Пол, скамьи и весь полок были устланы мягким молодым можжевельником. От ветвей шёл лёгкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котёл с краном был полон кипятка. Тут же находился большой жбан с квасом, настоянным на мяте, чабреце и других ароматных травах. Али зачерпнул квас ковшом и плеснул на раскалённую каменку, чтобы поднять жар в парильне. Душистые густые клубы пара отпрянули от раскалённых камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную влажную теплоту и здоровый бодрящий аромат.

Вошёл царь с Иваном Нарышкиным. После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями. Он доставал их содержимое понемногу. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с искусством, каким отличаются только восточные банщики.

   — Можно ль попаритси теперя? — блаженно спросил Алексей Михайлович.

   — Немножко можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, аки сердце у вашего величества. А уж коли попрошу, немедля сходите.

   — Ладно, не дитя я малое и не старец столетний, мене от роду лишь сорок седьмой год идёт. Ишь, ровно младенцу дневалому ничего не велишь, — ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара. Это Али подливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.

И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгорячённым, покрасневшим телом Алексея Михайловича, когда Гаден, держа пульс, закричал:

   — Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Аки бы ж- сомлел.

Осторожно спустили довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшее ещё тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было каким-то замедленным и томительным.

«Не умираю ли, — пронеслось в уме Алексея Михайловича. — Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом растаётси, бывает...»

Уложив царя в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими полотнами. А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.

Государю стало легче.

   — Буде, полно... Один пусть кто, — раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. — Хорошо мене. Ничего. Малость в голове заметило, а теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот баня-то и на пользу, да я уж говорил...

   — Так, так, ваше величество. Всё верно. Я прошу милости, уж вы помолчите немножко. Ну, чего вам говорить? Мы и так всё сделаем, что надо вашему величеству. А теперь полежите тихо себе. Ну и ещё лучше буде государю мому. Ну, лежите себе тихонечко.

И Гаден снова осторожно покрыл расписной шубой, укутав до лица Алексея Михайловича. Дал знак Али. Тот ушёл в парильню. Лекарь и Нарышкин молча присели в уголке.

Потянувшись всем телом, царь закрыл глаза и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью Али.

Проспал он около часу и проснулся совсем посвежевшим, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок кожи уступил место розоватой окраске. Поднявшись, он оделся и ушёл К себе.

Несколько дней государь чувствовал себя бодрее обычного. В день именин сестры Татьяны он посреди всей семьи простоял литургию в дворцовой церкви Преподобной мученицы Евдокии.

На следующий день прибыл в Москву большой воевода боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и смотры были воинские. И взял на те смотры царь сыновей Фёдора и Петра.

После смотра собрались во дворце и стрелецкие головы с полковниками, и полковники солдатских и рейтарских полков, и большие воеводы с генералами. Царевич Пётр с особым любопытством разглядывал иноземных статных, чудно одетых офицеров.