Алёна поглядывала в окно, кормила трёхлетнего сынишку кашей. На душе было пусто. Если раньше она видела Андрея хоть издалека — то в карауле возле Кремля, то в его лавке, теперь же он опять пропал из Москвы. Тоска всё сильнее заполняла сердце. Накормив сына, она отнесла уснувшего ребёнка соседке, а сама, надев подаренный Андреем заячий тулупчик и шапку, пошла в Китай-город «ко посольской избе».

Возле большого, нового, каменного, в два этажа дома было безлюдно. Стрелец, стоявший у высокого, в семнадцать ступенек, крыльца, ведущего на второй этаж, остановил её окриком:

   — Чаво надоть?

   — Дьяка Семёна Ерофеевича Алмазова.

   — Да он тя и видеть не пожелает.

Семён Алмазов, с тех пор как Матвеев стал главой Посольского приказа, возвысился очень сильно. Он стал дьяком и правой рукой Матвеева в приказе, был взят в думу. Редкий дворянин теперь не раскланивался с ним при встрече. Алёна это знала, однако в дом к нему идти боялась, вдруг нарвёшься на Андрееву жену, поэтому пришла к посольской избе.

   — Уж ты его, ясно соколика, помоли, уж больно он мене нужен.

Стрелец поднялся на крыльцо и закрыл за собой дверь. Алёна осталась стоять на улице. Солнечные лучи, отражаясь в снежинках, рождали в воображении новые узоры, которые она в ближайшее время выткет. Весть о её мастерстве дошла до царицы Натальи Кирилловны, и ей доверили ткать пелёнки для будущего царского ребёнка.

Семён Алмазов в накинутой на плечи бобровой шубе, ничего не понимая, вышел на крыльцо. Сзади него встал стрелец.

   — Што тебе?

   — Вы уж не обессудьте, Семён Ерофеевич, не поведати ли, аки здоровье братца вашего Андрея Ерофеевича?

   — Ты уж не та ли блудливая жёнка из Хамовников, с коей Андрейка якшалси?

Алёна густо покраснела.

   — Ну, ты совсема стыд потеряла! — неведомо чему улыбаясь, выпалил Семён.

Алёна молча развернулась и побрела от посольской избы.

   — С нима усё упорядке, он во Астрахани, — крикнул Семён вдогонку.

Алёна брела по улице, ни о чём не думая. В душе была какая-то пустота, но вдруг в голову пришла грешная мысль. А ведь недалеко, на Балчуге, живёт ведунья Макриха. Люди говорят, она заговаривает, привораживает, отговаривает, отвораживает, снимает сглаз и даже заклятье кладёт. Может, она поможет, и боль и память об Андрее улетучится.

Алёна заспешила на Балчуг. Здесь снег ещё не разгребли до конца, и, когда нога проваливалась по колено, он заваливался в валенок. Избушка Макрихи стояла во дворе, сбоку от терема дворян Талубеевых, но вход имела с улицы. Заходя в избу, пришлось низко пригнуться да так и остаться. Притолока низкая, пол земляной. Посредине избы стол и лавка из неструганых досок. На лавке сидела сгорбленная старушка в коричневой юбке и душегрее.

   — Прикрой дверь, шибко понизу тянет, — заскрипела она и, когда Алёна выполнила её просьбу, добавила: — Пошто, молодица, пожаловала?

   — Я почитай с полгода уж вдовица.

   — Аль плоть взыграла, сударушка, то дело жизненное, кого-никого приворожить к себе хошь?

   — Да не то, я с им аще при муже миловалась, — тихо ответила Алёна, вся зардев.

   — Так у чем дело, муж помре, он тебе и бросил?

   — Неа, раньше. Из-за того и бросил, што я с мужем воспять жить стала.

   — У тебе с собой ести его што-нибудь?

   — Вот этот тулупчик и шапку он мене подарил.

Старуха резким движением сорвала шапку и бросила на стол. Из-за печи достала мису с каким-то мутным пойлом и поставила рядом. Затем, нагнувшись над мисой, стала что-то быстро и непонятно бормотать. Алёна со страхом смотрела на неё. Ведунья замолчала и посмотрела на Алёну:

   — И привораживать не надо, сам маетси. Но, гордыни аж через край, он тебе не простит, аж не знаю, што подеять.

   — Содей так, штоб я забыла его.

   — Уж больно сильно в тебе засел. По-тёмному ворожити, можешь разуму лишитьси.

   — Што же мене деять?

   — Я на него заклятье наложу, штоб ни яка бабёнка ему полной измоты не несла, штоб только с тобою он её мог получити. А коль найдётси такая, што его воусю порадует, то он сам себе и накажет.

В каком-то забытье, ничего не понимая, Алёна сняла с руки серебряное кольцо и положила на стол. Ведунья вновь заворожила над мисой.

Светлая царица Наталья Кирилловна, которой только недавно минуло девятнадцать лет, сидела у цветного окошка. Её живот так вырос за последнее время, как будто она была на девятом, а не на пятом месяце. Тело её сильно потолстело, а лицо припухло, но царь, казалось, этого не замечал, он был так же ласков и приветлив с женой. Плод же, находящийся в её чреве, с тех пор как стал шевелиться, вытворял невесть что, от чего казалось, что её живот постоянно колышется. Наталья иногда даже боялась положить руки на него. Царь же, наоборот, прижимался ухом к её животу и радовался жизни, бьющейся в нём. Чем ближе становился ей Алексей, тем далее отдалялась его семья. В глазах сестёр и дочерей царя в его отсутствие читалась нескрываемая ненависть. Чем больше ей становилось одиноко, тем больше она скучала по своему «дяде» Артамону Сергеевичу Матвееву, в глазах которого всегда светилось тепло, радость встречи, любовь и участие к ней, и тот всё больше проводил времени с царём Алексеем и царицей Натальей, они даже как бы нуждались в нём. На Рождество Симеон Полоцкий зачитал «венчанной семье» свои вирши, в которых предрекал рождение у царицы сына, который в мудрости и величии поступков превзойдёт всех предыдущих государей Руси. Это было очень смело с его стороны, ибо многие понимали, если родится у царя сын, Полоцкий обретёт большой почёт, как первый, предрёкший рождение мальчика, а если родится дочь, впадёт в неминучую немилость. К тому же наследник престола царевич Фёдор, его ученик, как бы отодвигался неведомо куда.

Царь Алексей появился тихо и неожиданно сзади. Его голова опустилась на плечо, а густая борода упала на грудь Натальи.

   — Лапушка моя, ты чаво пригорюнилась?

Наталья поморщилась, горестно вздыхая.

   — Ну што ты усё вздыхаешь? — тихо произнёс Алексей, поймал руку Натальи и приложил к своей щеке.

— Боюсь я чавой-то, — ответила царица, гладя мужа по руке. Алексей медленно сполз на колени, на большой, покрытый узорами персидский ковёр рядом с женой, стал гладить её живот жадною и робкой рукой одновременно, будто пытался защитить её от страхов, от будущей боли при родах, от нелюбви к ней своих дочерей и сестёр, от наговоров, от всего, от всего...

Неожиданно для всех семнадцатого февраля 1672 года, после завершения Великого поста, умер патриарх Иосафат Второй. Царевич Фёдор, придя на его соборование, близко стоял и смотрел в ставшее восковым лицо старика. Царевич привык к тому, что хоть мало-мальски близкие и чем-то связанные с ним люди уходят к Богу один за одним. К тупой боли в ногах он уже притерпелся, а боль в душе терзала его. Фёдор часто задумывался о своём тёзке, прадеде. Ближний боярин Фёдор Никитьевич Романов, насильно постриженный в монахи под именем Филарет, тоже окончил свои дни будучи патриархом. Он так рвался к царскому венцу и потом первые годы царствования Михаила правил от его имени. А вот ему — царевичу Фёдору — царский венец не был столь желанным.

Он не знал, чего здесь было больше: боязни за честь рода, за Русь под скипетром больного и слабого правителя или боязни за себя. Опираясь на посох, не дождавшись конца службы, он поспешил из храма. Боярин князь Воротынский, как всегда, последовал за ним.

Карета, поставленная на полозья, рванулась с места, и весь двор царевича — за ним.

Прибыв в Коломенское, где отец часто чудил, Фёдор неожиданно для всех в день погребения великого патриарха сам устроил весёлое развлечение, заставив весь двор стрелять по мишеням из русских и татарских луков, пистолей и пищалей. Царевич стрелял и сам, чаще из татарского лука. Но больше всего всех удивил окольничий, стольник Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно с Белоозёрского воеводства, казалось, что он может стрелять из любого оружия и попадать в цель. Пули пробивали мишени, впиваясь в деревья, стряхивая снег. Кому-то из окольничих это понравилось, и стали стрелять по шишкам на ёлках, по веткам, по верхушкам деревьев.