— Ты кто еси? — растеряно спросил Иларион, сдвигая шапку на затылок.

Из чулана послышалось:

   — Я князя Петрова жена, есмь Урусова.

Услышав ответ, Иларион даже отскочил. Архимандрит подался к двери.

   — Кто тамо есть? — спросил он.

   — Княгиня Евдокия Прокопиевна, князя Петра Урусова жена.

   — Ну-тка, вопроси ея, како крестится.

Иванов в испуге замотал головой:

   — Нас послали имати токма боярыню Феодосию Прокопиевну.

Архимандрит побагровел и в ярости заорал:

   — Слушай мя, я ти повелеваю, вопроси ея.

И тут из чулана вышла княгиня и двуперстно перекрестилась, глядя в угол на иконы, громко произнесла:

   — Матушка-сестрица, дерзай, с нами Христос — не бойся! Востани — положим начало.

Архимандрит с думным дворянином вышли, давая боярыне облачиться. Две сестры, оставшись одни, встав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы Феодоровской, отбили семь поклонов.

Тем временем архимандрит Иоаким метался по светлице самовольно, без повеления, взять под стражу княгиню Урусову он боялся и явиться в разгар свадьбы за таким повелением он боялся тоже. Наконец, пересилив себя, он отъехал в Кремль, оставив дворян Илариона Иванова и Андрея Алмазова стеречь сестёр до его возращения.

Андрей хотел уйти на двор, но думный не пустил его, и он в злобе уселся на лавку, боясь выхода боярыни, боясь заглянуть ей в глаза. Облачённые во всё чёрное, сёстры появились не скоро, и то, чего боялся Андрей, произошло, их глаза встретились, и боярыня, отшатнувшись, произнесла:

   — Ты?

   — Рази я не упреждал тебе, боярыня?

   — Податливая ты глина в чужих дланях, чё деяшь, за то и воздасца.

Она молча села в кресло и более не сказала ни слова. Вскорости явился архимандрит Иоаким с диаконом Иасафом и приставами. Отказавшуюся подняться с кресла боярыню стрельцы подняли вместе с креслом и понесли в людскую.

Двое суток, пока длилась царская свадьба, Феодосья Морозова и Евдокия Урусова просидели в людской. Затем под стражей при скоплении народа их отвели в Чудовский монастырь и посадили в тюремную келью для наказуемых монахов.

Третьи сутки самый большой кабак, царёв кабак на Балчуге, гудел загулом. Андрей Алмазов, переодевшись купцом, поил всю рвань Москвы, заливая душу водкой. Он как царёк сидел среди всего этого пьяного царства, когда явились Савелий Сивой и брат Семён и почти силой выволокли из кабака наружу и затолкнули в стоявший невдалеке возок. Внутри сидел Артамон Матвеев.

   — Всё гуливанишь? — зло спросил он.

   — Гулять не устати, кормил бы хто, — заплетающимся языком ответил Андрей. — А што, чаво новое стряслоси?

   — Да, я поставлен царём во главе Посольского приказа.

   — Премного счастлив, Артамон Сергеевич, — показно раболепным голосом произнёс Андрей. — А я-то пошто понадобился?

   — Нужен человек, коий не побоялся б в Турцию агарянску под видом купца поехать. Вот ужо три века як агоряни попленяху Болгарско царство православное, но царский род сохранився. Ты поедешь в Тырново к Ростиславу Шишману гонцом, с царскими грамотами. Объявишь об венчании царя. Сивого можешь взяти опять-токи с собой. Встретишь тамо монаха Тимофея Чудовского и выполнишь усё, што от тябе потребует. Поедешь завтрева. Товар я подготовлю.

   — Завтря так завтря, а сейчас я хощу догуляти.

   — Токма не в кабаке.

   — Тогда пущай мене отвезут в дом Трофима Ермилова.

   — У, тако же разгультяй, как ты.

   — Так свой свояка видить издалека.

   — Андрей, уймися, ты хорохоришься из-за боярыни Феодосии да из-за своей распутной хамовной жёнки. Штобы ты чаво не сотворил, табе лутшей быть подале от Москвы.

   — Я усё уразумел, буду внове шкрестись мышкой. Бог со мной. Но ты ведаешь, што сын Феодосьи Иван восьмой день не приемлет пищу, а в народе из-за боярыни чуть ля не смута.

   — На Руси смута, почитай, всегда зачинается, а молодой Морозов с жиру беситися, поголодает и перебеситися. Ладно, езжай к Ермилову.

Сивой помог Андрею выбраться из крытого бархатом возка и отвёл в другой, стоявший невдалеке, простой, запряжённый всего лишь парой.

Огромные деревянные палаты Ермилова стояли на отшибе, возле пустыря. Они были громоздки и несуразны, многие помещения не протапливались, да и хозяину это было не нужно.

Когда Сивой ввёл Андрея Алмазова в дом Ермилова, хозяин вместе с дворянином Григорием Суворовым сидели в светлице в одном исподнем. Посетив с утра баню, расслабленные от пару, они отдыхали возле окошка. Увидев вошедших, Трофим Ермилов вскочил им навстречу:

   — А яй-то думал, с кема бы нам потрапезничати.

Он чинно усадил хмельного Андрея в красный угол и сам сел рядом.

Две пышнотелые холопки принесли ендову с наливкой, блюдо с солёными грибами, немного солонины и копчёного мяса. Сивой сел на дальний край стола:

   — Странны мы всё ж таки русский, не хотима жити с водкой и без неё не можим тожи.

   — А ты молчи, тебе вообче не спрашивали,— подал голос сухопалый Суворов, первым припав к ендове. Трофим также потянул из носика. Распаренные, они быстро хмелели. Андрей почти не пил, более было уже некуда. Жар от очага разволакивал его. Он расстегнул ворот и распустил кушак. Глаза мутно смотрели, почти не видя. Вдруг Григорий Суворов пьяно всхлипнул:

   — Госпадя, ради чаво живём. Тащил, тащил в дом, а дьяки царёвы усё забрали. Жона, стерва, на племянника мово засматриваетца. Чаво делать?

   — А ты ея забей, пущай в монастырь иде. — Трофим обнял Григория за плечи и пьяно облобызал.

   — А хто по дому смотреть буде, а? Не, видно, жизня моя така.

Андрей помотал головой, как бы стараясь протрезветь, затем, выпятив грудь, произнёс:

   — А я люблю взапрям!

Ермилов зло посмотрел на него:

   — Слыхали мы, мужню бабу. Это ты щас любишь, пока пьян, вот и языком молотишь, а протрезвеешь — поумнеешь.

   — И она мене любит, — настырно огрызнулся Андрей.

   — Чаво ей тебе не любити, молодой, с казной, к тому ж мод оком, а вота коли отъедешь, кому заменить тебе найдётся, хоша мужу.

Андрей поднялся, отхлебнул из ендовы большой глоток наливки и свалился на лавку.

Солнце ещё не взошло, хмурое небо еле пропускало свет месяца, который окончательно скрылся за тучами, когда повалил обильный снег, скрывая все следы. По дороге, обрамленной большими, рыхлыми сугробами, не спеша двигалось трое гружёных саней. В передних, завёрнутый в тулуп, ещё не протрезвевший, спал Андрей Алмазов. Лошади бежали и бежали, сани катились и катились вперёд. Позади оставались укрытые снегом поля и леса, деревни и сёла, храмы и маленькие часовенки. Снег валил и валил, а сани всё далее и далее удалялись от Москвы. Первые лучи зари долго не могли пробиться сквозь тёмные сгустки туч и пелену падающего снега. Распогодилось лишь к полудню, снег перестал идти, а несильный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи забегали по равнине, играя, отражались в поблескивающих кружевных узорах снежинок. Сморщившись от яркого света, Андрей чихнул и открыл глаза, непонимающим взглядом посмотрел по сторонам.

   — Кудай-то мы едем? — спросил он удивлённо.

   — Як куда, в Болгарское царство, — спокойно ответил Савелий Сивой.

Андрей вскочил на санях:

   — Разворачивай, мене надоть кое с кем проститься.

   — Спохватился позненько, мы, почитай, к Калуге подъезжаем.

Андрей схватился за голову и уткнулся лицом в товары. Матвеев не поскупился. В санях лежали меха и расшитые «золотыми» нитями покровы, ризы для болгарских священников, привозное английское сукно и сукно с хамовников. «Богатый купец, молодой удалец» подстреленной птицей разметался на всём этом богатстве.

Никогда ещё Алексей Михайлович не был так счастлив, как в эти дни после свадьбы. В любое свободное время он спешил на женскую половину. Вот и сейчас он шёл узкими переходами «Теремковых палат», стены и потолки которых были обшиты красным тёсом, обвешаны яркими сукнами, атласами и парчою. Пол устлан мягкими восточными коврами, а в подклетях расписан красками.