Фёдор лежал на высоком ложе под балдахином из голландского бархата и даже в сильно натопленных покоях и под двумя одеялами не мог согреться.

Когда в покои вошёл Пётр, Фёдор немного приподнялся на постели и подложил подушку повыше.

   — Сказали, што ты зовёшь меня, — произнёс Пётр.

   — Да вот приготовил тебе подарок ко дню рождению, что будет в следующем месяце. Всё-таки десять лет исполняетси. Знаю, што заранее дарить не полагается, да, видно, я до твово дня рождения не доживу, вота и решил отдать тебе теперича.

   — С чего тебе умирати, ты ж ещё молодой?

   — Богу видней. Ты хоть глянь на подарок.

   — А где он?

   — Вона, на лавке.

Пётр повернулся и увидел на лавке палаш в золотых ножнах и с изукрашенным эфесом. Глаза его загорелись, он подошёл, взял палаш в руки, вынул клинок из ножен. Пётр впервые держал в руках такое оружие, он был просто зачарован им.

   — Тебе теперь в игрушки не играти. Скоро займёшь моё место, царём станешь. Тебе должно быти легче, чем мене. Видно, меня Бог за гордыню наказывает, усё ждал четырёхсотлетие рода на Руси, и вот когда осталоси десять месяцев, Бог решил меня прибрати. Он всегда у меня забирал усё, што я любил.

Пётр присел на ложе к брату:

   — Фёдор, ты меня любишь?

   — Конечно, ты вообще последнее, што осталось дорого моему сердцу.

   — А пошто же меня сёстры не любят? Стрельцы меж собою болтали, будто Софья меня убити хочет.

Фёдора прошиб пот, но он постарался прямо посмотреть в глаза брату:

   — Люди подчас бывают злы и придумывают такое, чего быти не может. Не может сестра на брата помышляти, на жизнь его. Если и нету любови у ней к нему, но не на каинов же грех смертоубийства идти. На её жизнь и так грехов хватит.

   — А мой учитель Никита Зотов говорит, чем человек больше грешит, тем его больше тянет.

   — Ты мене лучше пообещай, што, когда царём станешь, сестёр обижати не будешь, и какие бы вины за ними ни были, смерти их не предашь и в дальние монастыри сибирские не сошлёшь. И о жене моей побеспокоишьси, и о братьях её. Дай мене слово брата, ради нашей истинной десятилетней любви.

Лицо Петра стало серьёзным:

   — Именем Господа нашего Иисуса Христа даю слово исполнить усё, о чём мене просит брат мой.

   — Помни о своём слове и никогда не забывай.

Дверь распахнулась, и в покои грузно вошёл патриарх Иоаким и благословил двух братьев, стоящих, по сути, на границе их царствований.

   — Любо видети глазу братскую любовь, — молвил он.

   — Спасибо, отче... — произнёс Фёдор, вновь вытягиваясь на ложе. — А теперь, Петенька, иди, ты всё сказал, што я хотел услышать.

Пётр взял палаш и вышел. Патриарх же сел на столец у изголовья ложа.

   — Слабость меня одолевает, святейший патриарх, но о смерти я ещё не помышляю, но все мы в руках Господних, и потому пока не пишу завещания, однако на всякий случай хочу, штобы ты знал волю мою.

   — Слушаю тебя, сын мой.

   — Коли помру, преемником посля себя вижу лишь брата Петра, и боле никого. Штоб и мыслей не было возвести Ивана. И державе — урон, и перед иноземцами — позор и срамота, царь дурачок. Одного раза хватит. Петру продолжати ветвь Камбилову и дело отца, деда и старшего брата.

— Внемлю тебе, государь, и святым словом клянусь, што содею усё от меня зависящее.

Фёдор хотел сказать ещё что-то, но в бессилии побледнел и закрыл глаза. Поспешили за лекарями, те прибежали, стали обтирать Фёдора Алексеевича уксусом. Блументрост укоризненно посмотрел на патриарха. Иоаким, видя слабость государя, пообещал тому явиться и на следующий день. Тем временем в покоях появилась царевна Софья. Ни патриарху, ни боярину Ромодановскому-Стародубскому больше не пришлось увидеть царя.

Царевна Софья немного не рассчитала. Бунт стрельцов начался раньше, чем смерть пришла к царю Фёдору. Двадцать третьего апреля, получив стрелецкое жалованье, полковник Богдан Пыжов утаил его от стрельцов, но, узнав об этом, стрельцы взбунтовались, перепились и послали жалобу царю через главу Стрелецкого приказа, но воевода, старик князь Юрий Алексеевич Долгоруков, велел гнать наглеца взашей.

Утром двадцать четвёртого всё ещё можно было остановить. Но стрельцами никто не занимался. Патриарх собрал большую часть знати в своих палатах, обсуждая с ними последний разговор с царём и призывая, в случае чего, присягать царевичу Петру. К обеду к взбунтовавшемуся полку присоединился полк Семёна Грибоедова. Лишь тогда стали разбираться в причинах бунта. Царь, призвав к себе Языкова и выслушав его, велел взять под стражу полковника Пыжова и Грибоедова и объявить стрельцам, что они лишены полковничьих званий и поместий, но было уже поздно. К вечеру взбунтовались ещё девятнадцать полков.

Прибежавшие в этот день домой Семён и Андрей Алмазовы собрали свои семьи, утром отправили их в своё ближайшее поместье с наказом, чтобы они не возвращались в Москву, пока не позовут.

После этого Андрей поспешил в дом Ромодановского.

А к обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту под барабанную дробь под караулом привели Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Следом за ними явился туда же и Сысой со своим длинным плетённым из сыромятины крутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Глашатый Сенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, начал читать указ царя:

   — «Ты, Грибоедов Семён, сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всяки тесноты, на всякие работы посылая их, стрельцов и детей их, заставляя их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги с бляшками, из государевого жалованья вычитая у них деньги и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них работников помногу и заставлял их работать всяку работу и отхожи места чистить. А тебе ещё ране сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставляти и земли у них не отбирати, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты, забыв милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно и помногу. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотъму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет».

Сенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал:

   — Руки!

Грибоедов положил ему на плечи руки, тот охватил за запястья, вытянув вперёд, и свёл на своей груди, крепко, как клещами, зажав в своих ладонях. Теперь Грибоедов висел у него на спине, как бы обняв его.

   — Место, — прохрипел Сысой, и толпа стрельцов отхлынула от палача, давая простор для его кнута.

Сысой небрежно, как бы играя, откинул длинный кнут за спину, прищурился и резким рывком кинул эту сыромятную ленту вперёд, попав на середину спины Грибоедова. Тот дёрнулся. В толпе несколько голосов заорали весело:

   — Раз.

Кто-то злорадно крикнул:

   — Это тебе за нас, Семён Фёдорович.

И счёт пошёл:

   — Два. Три. Четыре.

   — А энто за деток наших.

   — Пять...

Спина Грибоедова покрылась синими рубцами, готовыми брызнуть кровью. После шестого удара кожа лопнула. Грибоедов поначалу молчал, но постепенно стал вскрикивать после каждого удара. И где-то после пятнадцатого удара стрельцы перестали торжествовать. Замолкли злорадные острословы. Только кнут Сысоя свистел в тишине. Счёт уже вёл кто-то один. Зол русский человек, жесток, но сердцем не злопамятен, а к униженному и обиженному даже жалостлив.

   — Двадцать, — сказал считавший удары.

И в толпе раздалось сразу несколько голосов:

   — Довольно, хватит с него.

Сысой опустил кнут, помощник его разжал свои руки, отпуская наказанного, и, пожелав ему здоровья, попросил:

   — Не серчай, Семён Фёдорович.

Ничего не ответил Грибоедов, пошатываясь, отошёл в сторону, где ему подали кафтан. А Сенька Гром уже зачитывал вины полковника Пыжова, который в это время дрожащими руками расстёгивал пуговицы ещё не отобранного у него полковничьего кафтана.