— Энто мой сын, твой племянник, Ильёю зовут. Скоро будешь играть с ним.

   — А чей-то он такой маленький и весь красный? — заинтересованно спросил царевич Пётр.

   — Девять годков тому назад, когда ты родился, ты был такой же и так же сиську сосал.

Пётр весь зарделся:

   — А ты тоже, тоже сосал.

   — Конечно, як любое дитя, млеко вкушающе. Леонтьева закончила кормление и положила царевича в колыбельку.

   — А на коне он будет скакать? — вновь повеселев, наивно спросил Пётр.

   — Да, я вам целую конюшню подарю.

Сзади раздалось кряхтение. Царь повернулся и увидел Языкова.

   — К патриарху пора, государь.

   — Щас идём, Иван Максимович.

Фёдор Алексеевич пригнулся и обнял Петра:

   — Видишь, опять мене некогда. Рынды отведут тебя. Царь развернулся и с боярином удалился, а рынды, встав за спиной Петра, проводили его до покоев матери.

В третий день празднества пир давал патриарх Иоаким. В его палатах, украшенных чрезмерно, двор чувствовал себя вольготно, ел и пил вволю. Мясного было выставлено столько, сколько на царском столе не стояло. А нищих в этот день кормили патриаршие люди. Третий день Москва гуляла во всю свою разгульную душу. Ко всем воеводам были разосланы гонцы с радостной вестью о рождении наследника, и от них теперь тоже ждали поздравлений.

С пира Фёдор вернулся за полночь, сильно хмельной и, разоблачённый Языковым и Лихачёвым, повалился спать. Проспал он долго, почти до полудня. Сегодня первый день никаких пиров быть не должно было. Фёдор потянулся и позвал Языкова:

   — Иван Максимович, давай одеватьси.

Боярин вошёл весь в слезах:

   — Государь, Фёдор Лексеич, государыня скончалась...

   — Как?..

Фёдор уставился на Языкова, уж не сошёл ли он с ума. Ещё не осознав, что случилось, царь быстро надел рубаху, штаны и рванулся в покои жены. У дверей он налетел на сестру Софью.

   — Аки энто случилоси?

   — Понимаешь, Федя, — отвечала Софья с некоторым замешательством, — Агафья усё кровянила... Мы не хотели... Мы надеялиси...

   — А повитухи? Они-то што ж ничего не содеяли?

   — Да уж усё, Феденька, перепробовали, И молитву и заговор.

   — Што ж вы от меня-то энто таили?

   — Не мужское энто дело, Федя, не заведено вашему брату в энто дело нос совати.

   — Да вы хоть бы предупредили, што ей плохо, а то пока она умирала, я веселился, пировал и вкушал хмельное.

Софья потупилась:

   — Я виновата перед тобой, Фёдор.

Царь помолчал, затем спросил:

   — А лекарей иноземных звали?

   — Да што ты, Федюшка, у нас не принято вовек чужому мужчине жену лицезрети в непристойном виде.

Фёдор хотел выругаться, но промолчал. Отодвинув сестру, он вошёл в помещение, где лежала Агафья. Она была совершенно серая, обескровленная на своём ложе, прикрытая одеялом, всё ещё родная. Случившееся всё ещё до конца не доходило до мозга. Упав перед ней на колени и уткнувшись лицом ей в живот, Фёдор заплакал. Слёзы душили его, но он не мог остановиться. Год счастья, год, когда ему почти всё удавалось, и вот чем это кончилось.

Более часа его не могли увести от жены, а когда попробовали поднять, ноги его не слушались. Этот год, с первой встречи с Агафьей, он ходил без посоха, и вот опять.

Тётка умершей царицы обмыла её тело, и как только её обрядили, царь приказал отнесли себя к жене. Сюда же Фёдор приказал призвать патриарха. Иоаким не замедлил явиться с печалью на лице.

   — Государь, я скорблю вместе с тобой.

Фёдор поднял смутный взгляд:

   — Святейший патриарх, я хочу похоронить жену не завтра, аки велит нам церковный закон, а через три дня, в день нашей свадьбы, пусть энтот год она пробудет со мной до конца.

Патриарх ужаснулся, но постарался говорить спокойно:

   — Но ведь её уже нет, её душа отлетела, осталась лишь бренная оболочка. А держати тело на земле не погребённым свыше трёх дней — кощунство. В первый день человек умирает и его не тревожат, во второй день его тело обмывают и с ним прощаютси, в третий день его погребают.

   — Што могут решити два дни?

   — Господу видней.

Фёдор опустил голову, и патриарх поспешил удалиться, пользуясь горем государя.

На следующий день, шестнадцатого июля, царицу Агафью погребли, через два дня должна была быть годовщина свадьбы. Царь слёг окончательно. К нему вернулись все болезни сразу, и он никому не показывался, не появлялся из своей опочивальни, допуская к себе лишь Языкова. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились, двадцать первого июля, через пять дней после похорон матери и через десять дней после рождения, скончался сын царя, царевич Илья. После этого царь впал в состояние забытья и заторможенности.

Двадцать четвёртого июля по воле боярина князя Василия Васильевича Голицына собралась дума, некоторых бояр даже призвали с воеводства. Однако дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух боялись даже заикнуться. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом:

   — Бог троицу любит.

В верхней горнице царило замешательство, среди царевен опять сновали Милославские, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, и уж не таясь обсуждали: кого посадить на престол? Вот она любовь близких и родных. До Фёдора никому не было дела, ни церкви, ни боярству, ни народу.

В тереме князей Ромодановских царило уныние. Глава дома князь Григорий Григорьевич метался по дому из угла в угол. Оба его сына и племянник не могли его успокоить. Ещё раз обойдя дом, князь зашёл в домашнюю часовню. Со старой иконы, не покрытой окладом, Христос хмурым взглядом смотрел на него.

   — Што смотришь, Господи! Пошто караешь? И чем-то мы тебя прогневали, будто мстишь за што. Только штой-то наладитси, и опять беда стучитси. Пошто же так?

Князь перекрестился и пальцами снял копоть с лампады. Нет, молитва не шла на ум. Открыв дверь, он подозвал племянника:

   — Приведи ко мне свово сына, и пусть пошлют за подьячим Посольского приказа Андреем Алмазовым.

Князь Юрий ушёл, и скоро его сын пришёл к своему двоюродному деду. Будущий князь-кесарь и правая рука царя был ещё молод, не столь величав, как впоследствии, но, несмотря на свои годы, уже в боярстве лютел и матерел.

   — Заходи, заходи, Федя, разговор ести.

Фёдор Юрьевич поклонился, вошёл в часовню и сел в резное кресло. Григорий Григорьевич сел рядом.

   — Мене тебе говорити не надо, ты без меня ведаешь, што у дурочка царевича Ивана ести хоть и небольшой, но свой двор. Последнее время он пригрел нескольких блаженных. Шёл я тут по двору, один из них мене в рукав вцепился и говорит: «Зря царя хороните, ему ещё девять месяцев жити. А когда помрёт, ты ему вослед, аки верный пёс, пойдёшь». Хотел я ему за те слова оплеуху дать, а он далее говорит: «Не забудь успети передати тайну о том, што тебе не принадлежит». У мени от тех слов аж руки опустились, и я побрёл прочь. — Григорий Григорьевич на мгновение замолчал, посмотрел в глаза внучатому племяннику. — Перед смертью царь Алексей Михайлович, видя юность свово старшего сына и боясь, што Милославские, Салтыковы, Плещеевы да и многие другие воспользуются его неопытностью, собрал большую часть царских ценностей и сокровищ и, разделив на три части, спрятал в трёх разных местах, доверив каждое место в отдельности трём разным боярам, и лишь один я должен был знать все три места. Одно из них было доверено твоему отцу, другое — Матвееву, третье — Воротынскому. Я расскажу тебе, где те места, и ты станешь хранителем тайны, ибо Воротынский умер, Матвеев в ссылке, а мы с твоим отцом, почитай, в одном возрасте и, не ровен час, помрём.

   — А пошто мене, а не сыновьям?

   — Ну, Михайло у мени слишком прост, не ему таку тайну доверяти, а Андрей из плену вернулси сильно подавленный, пусть пообвыкнет пока, а тама, может, я и ему ту тайну доверю, правда, лишь одного тайника, тебе помощником будет. Ты же проговоришьси о тайниках лишь в случае большой беды и опасности для всей Руси. Притом не более одного тайника в десятилетие, и только лично государю.