— Ведаю.

   — Чья? — Постельничий чуть не подавился от радости.

   — Моей жоны племянница.

   — Аки зовут?

   — Агафья[154], дочь покойного стольника Семёна Фёдоровича Грушецкого, чей дед с Польши перешёл на службу к государю Михаилу Фёдоровичу.

   — Ни за кого не сговорена?

   — Пошто ж так, девка красивая, видная, давно сговорена за стрелецкого сотника Прокопа Понькина.

Взгляд Языкова стал злым и жёстким:

   — Вот што, Иван Васильевич, никаких Прокопов штобы и близко возля твово дому не было. Твоя племянница приглянулась государю.

   — Государю? — вытаращил глаза дьяк.

   — Да, государю, Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?

   — Понял, Иван Максимович, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Аки не поняти, тако счастье Агаше привалило.

   — Смотри! Ежели што, одним кнутом не отделаешьси!

   — Да ты што, Иван Максимович, али я враг себе али нашему дитятке? Не изволь беспокоитси. А Понькина и близко боле не подпущу.

Языков довольно усмехнулся:

   — С Понькиным я сам разберусь. Нынче же в войска к князю Черкасскому отъедет. А ты иди пока домой, может, я к тебе ещё сегодня заеду.

   — Честь-то какая, честь.

Дьяк, радостный, поспешил удалиться, а постельничий тайными переходами вернулся к государю.

Фёдор ждал с нетерпением, увиденный образ западал в душу. С нетерпением он выслушал рассказ Языкова, который поведал обо всём, кроме стрелецкого сотника.

   — Значит, её зовут Агаша. — Голос царя был ласков.

   — Да, государь.

   — А нельзя её как-нибудь ещё увидеть?

   — Придумаем чего-нибудь, государь. Наконец, одна из твоих сестёр может пригласить её погулять по саду.

   — Да, это было бы замечательно. Я поговорю об этом с Софьей.

   — А я съезжу поговорю об энтом с её дядей.

   — Езжай, только побыстрей.

Было заметно, как царь нетерпелив. Языков решил самолично съездить на Басманную, узнать побольше, договориться о приезде племянницы Заборовского в гости к царевнам, но перед этим заехал к главе Стрелецкого приказа Долгорукову Юрию Алексеевичу. К полудню сотник Прокоп Понькин отбыл в войска с письмом к князю Черкасскому, так и не поняв, чему он обязан такой неожиданности. Среди бояр поползли слухи о внезапной сердечной прилуке царя, уже к вечеру они достигли дома Ивана Михайловича Милославского. Ту весть, говорят, ему принёс князь Хованский-Таратуй Иван Алексеевич, а он умел всё приукрасить. После его ухода Милославский опять пожелтел, и ему вновь пришлось пускать кровь.

Колокола ещё не призывали к заутреней, а Милославский, забыв о всех приличиях, поспешил в Кремль. Ему хотелось первым увидеть государя, объяснить ему, что царь должен жениться ради государственного интереса, чтобы облагородить род, завести семейные связи с соседним государством, в крайности обзавестись наследником от родовитой жены. Пускай возьмёт не из родни по матери, не из Милославских (хотя Иван Михайлович и невесту присмотрел), так пусть из Рюриковичей, из Ростовского дома, там девок много, со старой династией породнится. А то виданное ли дело. Сам боярин Милославский был готов этой Грушецкой шею свернуть и ругал себя за то, что медлил, не оженил государя. Да кто ж думал, что его, болезненного, так рано до девок потянет.

Карета неслась по безлюдным улицам. Для дяди царя преград не было, ночные решётки открывались сами собой. Казалось, Милославский прибыл первым. Но каково же было его удивление, когда в ближней с покоями царя палате он застал Хованских, отца и сына, Лобановых-Ростовских, обоих братьев Лихачёвых, старика Салтыкова в окружении Куртевых.

Милославский хотел войти в покои государя, но постельничий Языков впервые преградил ему путь.

   — Да ты, я гляжу, совсем от рук отбилси, — выпалил боярин.

Злоба переполняла его, и он попытался отпихнуть постельничего, но тот стоял крепко, вцепившись в дверь намертво. Боярин отскочил в сторону и стал посохом охаживать Языкова. Тут-то дверь и открылась, и вышел царь. Все расступились, один Милославский остался с посохом наперевес.

   — Штой-то с тобой, дядюшка, с кем энто ты воюешь?

   — Да вота хотел к тебе войти, а энтот пёс не пускает.

   — Значит, то я приказал, сам бы он не посмел.

Милославский осёкся, но уже не мог остановиться:

   — По Москве молва пошла, ты решил женитьси, ни с кема не советуясь.

Фёдор побледнел, но Милославский этого не заметил, и жёстко произнёс:

   — Я не знал, што я и в этом должен советоватси с боярами.

   — Да то Грушецкая, гулящая девка, да и мать ея такой была, штоб дочь не мешаласи, тётке и спровадила.

То, что произошло, перевернуло всё, и рассказ об этом событии передавался из уст в уста по всей Москве. Глаза даря остекленели.

— Ты, князь Милославский, забываешьси, пока я царь на Руси, — начал Фёдор Алексеевич спокойно, а затем перешёл на крик: — Ия сам буду решать, как мене постулата. А теперь вон, и штобы я тебе не видел ни в Кремле, ни около. И в думу не вздумай являтси. — Посмотрев на братьев Лобановых-Ростовских, добавил: — Проводите боярина без ущербу его боярской чести.

Немилость была не просто неожиданной, но за собой навлекла немилость и на остальных управителей государства. Милославский был снят со всех приказов. Вослед за ним Богдан Хитрово перестал быть дворецким Кремля и лишился части приказов, которые передали Салтыковым. Никиту Одоевского сняли с Посольского приказа, и государь объявил, что отныне сам возглавит Посольский приказ. Князя Долгорукова Юрия Алексеевича сняли со Стрелецкого, Солдатского и Рейтарского приказов и на его место назначили Хованского Ивана Алексеевича. Из всех соправителей юного царя полностью свои должности сохранил лишь боярин князь Василий Васильевич Голицын, вероятно не без участия царевны Софьи, но и то на ближайшие пятнадцать месяцев он не пытался спорить с царём. Вся власть, со всей её мощью, оказалась в руках третьего царя из династии Романовых.

Уже к полудню этого, третьего, дня Пасхи о немилости царя к правителям знала вся Москва. Богдан Хитрово на чём свет стоит поносил спесивость Милославского, но ничего исправить было уже нельзя.

Однако заявление дяди сильно обожгло душу царя. Фёдор метался по покоям, пугая всех своим видом. Наконец под вечер на Басманную были отправлены Иван Языков и Алексей Лихачёв.

Слух, видно, долетел и сюда. Перед возком предупредительно распахнули ворота. Хозяин сам встречал гостей. В сенях два поджидавших холопа бросились снимать лёгкие расписные весенние шубы.

В трапезной было светло и тепло. Стены обшиты узорчатым штофом, широкие лавки застелены. Возле стен скрыни и сундуки. Посреди трапезной дубовый стол с резными ножками. Миски хоть из обоженной глины, но расписаны дивно, глаз радуют. В углу большая икона Ивана Крестителя старого письма.

Заборовский, вводя гостей, готов был кланяться до земли: не каждый день такая милость, постельничий царя у тебя в дому. Господи, и чем всё это кончится.

Перекрестившись на иконы, Языков и Лихачёв уселись за стол на лавку, но к холодным закускам, что поставили перед ними, не потянулись.

   — Ты уж извини, Иван Васильевич, но может так случится, што засиживаться у тебя в дому будет нам во вред. Давай вначале поговорим, а уж тама решим, аки быти с трапезой. Дядя государя нашего, боярин князь Милославский, обвинил твою племянницу в блуде, сказал, што и мать ейная была в том замечена, оттого и дочь свою в твой дом отдала, штобы в блудных её делах не мешалась.

Дьяк стал бледен.

   — Когда преставился Грушецкий Семён Фёдорович, о коем я ни единого дурного слова молвить не могу, его жена Пелагея была оставлена совершенно без средств к существованию и только потому отдала свою единственную дочь Агафью в мой дом, в том крест могу целовати. В том, што и Семён Фёдорович, и отец его Фёдор Янович были преданными слугами царскому дому, также крест целовать могу и головой своей ручаюсь.