С тех пор как стало очевидным, что Русь с Турцией мир заключит в любом случае, в Москву пожаловало несколько посольств: из Цесарии, Франции, Польши. Все требовали своего. Польша хотела заключения вечного мира с Русью, не когда-нибудь, а сейчас, чтобы удержать те несколько городов Украины, что остались за ней. Посол Франции герцог де Невиль часто встречался с князем Василием Голицыным, потому переговоры с Польшей откладывались. Русские послы Даудов и Тяпкин отсутствовали, пришлось из Пскова вызвать бывшего главу Посольского приказа старика боярина Ордын-Нащокина. Под его руководством заключили странный договор с Цесарией, по которому в случае продолжения войны с Турцией империя выступит против Порты в обмен на русскую помощь против Швеции.
Обозлённые таким договором Милославский, Одоевский и Голицын в начале октября прогнали Ордын-Нащокина обратно в Псков. Затем был снят глава Посольского приказа дьяк Ларион Иванов и на его место поставлен Никита Иванович Одоевский. Но и это не решило проблемы.
Польские послы паны Бростовский и Глинский, вместо вечного мира, стали настаивать на продолжении войны с Турцией, объявив, что их король разорвёт мир с султаном, если царь обяжется соединить свои войска с польскими и давать королю ежегодно на военные издержки по крайней мере двести тысяч рублей. Дума не согласилась на последнее условие, и дело отложили.
В это время вернулись послы из Турции. Даудов привёз грамоту от великого визиря, который требовал присылки «верного посла с подлинным и правдивым словом». Визирь приглашал отправить того посла в Крым для ведения мирных переговоров через крымского хана. К грамоте прикладывались условия мира, выдвигаемые Турцией, прочитав которые уже сам государь без думы отложил посылку посла в Крым до июля следующего года.
Напряжение нарастало. Дума заседала каждый день по одиннадцать часов, а дело не двигалось с мёртвой точки. Посоветовавшись с послом Тяпкиным, государь направил дьяка Емельяна Украинцева к гетману Самойловичу узнать его мнение. Дьяк вернулся через неделю, привезя письмо, в котором писалось:
«О турецком мире мысль свою напишу, аки полностью её обмозгую и со старейшиной посоветуюсь, а што польский король желает союза с царским величеством, то я польскому королю не доверяю, думаю, што он хочет союза с некоторого своего великого вымысла, штоб от этого союза у великого государя с турецким султаном ещё больше стало недружбы, штоб войска государевы частыми подъёмами и дальними походами истомились. На што нужен военный союз с польским королём. Только опасно его непостоянство, потому што он с турками и татарами в большой дружбе. Во всём воля великого государя; но я со всем войском своим и запорожским прошу милости царского величества, штоб изволил великий государь с турским султаном и крымским ханом мир заключить, и мир с басурманом прибыльней будет того союза с Польшей. А земли те хоть турки и возьмут по договору, но удержать за собой не смогут, в том слово моё порукой. С польским королём союз заключить невозможно, потому што царским войскам идти на помощь польскому королю за дальним расстоянием и за пустотою на той стороне Днепра далеко и бесфуражно; по тому же самому и польские войска на помощь государевым войскам не будут. Разве такой союз с польским королём заключить, штоб царским войскам идти в Крым войною, а польским в прикрытие от турок в Волошскую землю и за Дунай; да и такой бы союз заключить не даром, а потребовать, штоб король польский заключил за то с великим государем вечный мир. Без вечного мира верить ему нельзя, потому што он великому государю недоброхот».
Прочитав письмо, государь так и не пришёл ни к какому решению.
И тут, как назло, прибыли послы из Дании и тоже стали требовать, чтобы Русь выступила против Швеции. Объяснив послам, что в зимнее время воевать несподручно и что «лучше обговорить возможность такого по весне», царь «бежал» из Москвы на охоту, поручив Милославскому, Одоевскому, Голицыну и Хитрово выпроводить послов с почётом и уважением, что те и содеяли.
С тех пор как Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский похоронил старого «сотоварища» Ивана Алексеевича Воротынского, он не находил себе места. В Москве что-то происходило непонятное. Можно было подумать, что Воротынский дал команду умирать всем вельможным старикам. Вслед за Воротынским умер князь Иван Андреевич Хилков, за ним князь Иван Данилович Пронский и чуть позже боярин Родион Стрешнев. Ничего не понимая, Григорий Григорьевич решил уехать на время в возвращённое Фёдором Алексеевичем село Ромоданово, заложенное в конце четырнадцатого века, а при царе Иване Грозном отнятое.
Поставив карету на полозья и собрав немногочисленный скарб, князь Григорий Ромодановский, оставив сына на Москве, в сопровождении десятка боевых холопов отъехал. В дорогу он взял и сотника Андрея Алмазова, с ним его связывали дружба и воспоминания о боярине Артамоне Матвееве, с которым князь не прекращал тайно переписываться.
Укутавшись в медвежьи шубы, и князь и сотник, пока ехали по городу, молчали. Андрей, забившись в угол, дремал. Последнее время он так часто ничего не делал, что мышцы его начали дрябнуть, а живот хоть и не сильно, но полез вперёд и стал заметен.
Выехали за город. Ветра почти не было, а снег всё падал. Ромодановский не выходил из задумчивости.
Сразу после Смутного времени, заключив договор с Польшей и Швецией, боярин князь Дмитрий Пожарский начал создавать первые полки солдат европейского образца. По его смерти его дело продолжил боярин князь Иван Андреевич Хилков, из рук которого перенял дело Ромодановский, пытавшийся объединить эту мощь в единую силу. Что стало теперь с делом его жизни?
Карета всё дальше удалялась от Москвы, а мысли становились всё горше и горше. Наконец боярин спросил:
— Ты не спишь, Андрей?
— Да нет, боярин, так, дремлю, — с хрипотцой ответил Алмазов, сдвигая шапку с глаз.
— Послушай немногова. Я не лезу в дела Тайного приказа, но ты мене должон помочь. Я знаю, што развалом своего воинства обязан Милославскому. Но тута один за другим ушли мои сотоварищи: князь Воротынский Иван Алексеевич и мой пестун князь Хитрово Иван Андреевич. Если на то Божья воля, это одно дело, если же к тому приложил руку Милославский, то энто другой вопрос. Сможешь то узнати?
— Попробую, што получитси, то получитси. От Тайного приказу ныне один дым осталси. А в Разбойном приказе все в рот Одоевскому заглядывают.
— Содеешь, вечным твоим должником буду, — поставил точку в коротком разговоре старый боярин.
Алмазов приоткрыл дверь, карета остановилась. Боевой холоп подвёл коня. Андрей вскочил в седло и поскакал к Москве, карета тронулась дальше, в вотчину Ромодановских.
Встречать новый, 1680 год шотландские офицеры на русской службе собрались в доме генерала Патрика Гордона. Когда-то их было более трёх десятков, живших одной семьёй, помогавших друг другу. Затем одни умерли от старости, как полковник Кэр, другие сбежали в Польшу, как капитан Лермонт, третьи пали в боях с турками. Те одиннадцать человек, что остались, больше не представляли ощутимой конкуренции для офицеров, выехавших из германских княжеств. Правда, пятеро — генерал-майор Гордон и полковники барон Брюс, барон Монтгомери, Менезиус и Гамильтон — ещё что-то значили, но было такое ощущение, что сами они уже ни к чему не тянулись. Их рвение угасло, как и блеск их шпаг. Их жёны растолстели на русский манер. Сами офицеры зимой позволяли себе щеголять в валенках, а Брюс так вообще ходил во всём русском.
Бой старых голландских часов, оповестивших о начале европейского года, мало взбодрил эту компанию, наполнившую рейнским вином старые серебряные родовые кубки, вывезенные из Шотландии. Постепенно пирующие разбились на отдельные группы. Гордон в длинном напудренном парике оказался рядом с Гамильтоном. Брюс и Менезиус подсели к ним.
— В полках невесть что творится, — шёпотом жаловался Гамильтон Гордону, — жалованье солдатам не платят. Всё лето офицеры забирали их на свои поля, словно холопов. Полковник Грибоедов так ротами загонял в свои владения. Это терпимо с теми полками, что оставались в Москве, а те, что пришли из-под Чигирина, сильно тем недовольны и готовы сорваться на смуту. Стрелецкие офицеры пытались содеять то же. Но стрельцы отлынивают всеми силами. Сотник Хрущев заставил распахать стрельцов своё поле и засеять репу, те поля распахали, а семена высыпали в середину — в одну кучу. Летом там репа прёт, а всё поле — голое. Он двух стрельцов велел пороть, но кто-то в темноте ночью бросил ему камень в голову. Всё это может перерасти в бунт, если так будет продолжаться, то дождаться можно многого. В тех полках, что в Москву не повели, а разослали по южным городам, ещё порядок, их генерал Косагов хлебом снабдил. Но это вызвало бунт на Дону. Часть казаков ушла с Дона, говорят, ныне казаки стали холопами и хлеб сеют невесть для кого. Их возглавил атаман Игнатьев. Он хотел идти на Урал к яицким казакам. Но бояре, боясь, что могут обрести нового Стеньку Разина, послали ему наперерез воевод со стрельцами. Игнатьев с казаками спустился к Каспию и ушёл к персидскому берегу. Говорят, астраханский воевода молится, чтобы персидский шах всех их перебил.
