— А ветряга-то, черт его побери, слезы выжимает.

Данилин, взволнованный не меньше его, обращаясь к обеим бригадам, чуть срывающимся голосом сказал:

— Ну что ж, дорогие. Спасибо вам. От имени всех нас спасибо. А сейчас приведите себя малость в порядок — и обедать. Думаю, наш Мигунков не ударит в грязь лицом.

До автобусов героев трассы провожала целая толпа… Но обед, торжественный обед, который готовился под личным и непосредственным руководством начальника комбината питания, пришлось отложить до вечера. Ребята еле добрались до кроватей.

Глава XXXII. Любовь и ненависть

Таня жила в общежитии института около Калужской площади. Быстров уже не в первый раз ехал сюда, но до сих пор все посещения его оказывались неудачными. То Таня была на студенческом вечере, в другой раз он попал, когда она только что уехала в институтский лагерь. Потом закрутился с делами сам и выбраться никак не удавалось. Время и сейчас было донельзя горячее — завершались работы по нескольким объектам, часть цехов уже сдана, там хозяйничали монтажники. Заводские работники торопили строителей со сдачей литейки и кузнечно-прессового.

Бригады отделочников, сантехников, электриков, забыв об усталости, работали и днем, и вечером, и ночью, поочередно сменяя друг друга. Многим и сменяться было нельзя: их работу никто другой не мог выполнить.

Каждое утро в главном корпусе собирались оперативки командного состава. До хрипоты спорили с представителями завода, шумели друг на друга руководители участков, смежных строительных организаций, субподрядчики. Там что-то недоделано, там допущено отступление от проекта, что-то не предусмотрели проектировщики, а здесь не хватает агрегата и из-за него все встает. Где уж тут выбраться к Тане, хоть и ждешь этой встречи и думаешь о ней часто и много.

После суда над отцом Таня стала замкнутой, мрачной, неразговорчивой. Среди подруг по институту она забывалась, встречи же с Алексеем воскрешали со всей остротой тяжелые воспоминания. И Таня шла на эти встречи не очень охотно. Алексея это искренне огорчало. Как-то он спросил:

— Таня, вы относитесь ко мне так, будто я в чем-то виноват.

Она удивилась:

— Да что вы, Алексей? С чего вы взяли? Просто мне тяжко вспоминать все это.

Алексей решил сдерживать себя, не навязывать девушке своей дружбы. «Да и вообще, пара ли ты ей? — думал он порой. — Староват все-таки. Смотри, вон и пороша в волосах». И однако совсем не видеть Таню он не мог.

Сегодня он тоже ехал с тревожным чувством. Таня, когда он позвонил ей, согласилась увидеться, но Алексею показалось, что голос ее звучал как-то холодно и отчужденно.

Однако встретила его Таня весело, по-дружески. Шутливо и требовательно спросила:

— Что будем делать? Куда пойдем?

Алексей растерянно пожал плечами:

— Ей-богу, не знаю. Давайте обсудим вместе.

— Ничего себе кавалер. Назначает свидание и сам не знает, куда идти.

— Не очень-то я надеялся на это свидание, — обескураженно проговорил Алексей и предложил: — Поедемте в Центральный парк, благо он рядом?

— В парк так в парк, — согласилась Таня.

Центральный парк выглядел уже по-весеннему. Липы стояли еще голые, но их набухшие зеленовато-бурые почки готовы были вот-вот раскрыться, а тополя уже распустили стрельчатую липкую листву. Буйно раскинулся кустарник, обрамлявший клумбы и цветники. Дорожки парка еще не просохли, были мягкими, податливыми. Было жалко ступать по ним: на влажном щебне оставались глубокие четкие следы…

Алексей и Таня сели на теплую, нагретую апрельским солнцем скамейку. Таня все в том же тоне спросила:

— Ну, что мы будем делать, что обсуждать?

— А ничего не будем делать и ничего не будет обсуждать, — ответил Алексей. — Посидим, погреемся на солнышке. Чем плохо?

Увидев вдали женщину в белом фартуке, он кинулся было к ней.

— Иду на базу, — сухо отрезала та. Обескураженный Алексей вернулся.

— Хотел отхватить по бутерброду, но сорвалось.

— А вы голодны?

— По совести говоря, да. Когда в Заречье ночую, мать без завтрака не выпустит. А тут закружился и позабыл в буфет зайти.

— Надо было сказать. У девчат в холодильнике, по-моему, что-то есть.

— Не велика беда. Найдем какое-нибудь кафе.

После некоторого молчания Таня спросила:

— Как Наталья Федоровна себя чувствует?

— Ничего, скрипит. Все меня критикует.

— Вас? Что-то не верится. За что же?

— Да по любому поводу. В частности, за то, что никак не приведу вас в гости. Такие дифирамбы вам поет…

— Да. Счастливый вы, Алексей, что имеете такую мать, — проронила Таня.

Алексей посмотрел в лицо девушки и понял, что этот разговор опять напомнил ей про отца. А он знал, что воспоминания о нем всегда круто меняли ее настроение. Алексей несколько неуклюже переменил тему:

— А вы знаете, что наш Серега придумал? В моряки решил податься. Куда-то ездит, анкеты заполняет… Бился с ним несколько дней, еле уговорил отложить планы дальних странствий.

— В моряки?

— Да. В Атлантику метит.

— Что же, по-моему, это очень интересно. Может быть, мешать и не следует?

— Да нет. Все это несерьезно. У него, видите ли, конфликт с некоей дульцинеей. Есть на заводе такая пташка Наташка. И вот произошел грандиозный разлад между ними. Серега решил утолить свои печали в краях неведомых и дальних.

Таня рассмеялась, но отнюдь не весело. Чувствовалось, что занята она другими мыслями. Так оно и оказалось. Нахмурясь, будто через силу Таня попросила:

— Посоветуйте, Алексей, как быть… Отец… забросал письмами. Пишет, что сожалеет, клянет себя, винится передо мной. «Хоть, — говорит, — и поздно, но за ум возьмусь».

Таня говорила сердито, неприязненно, и Алексей в который уже раз подумал: как много горя принес Казаков своей единственной дочери!

— А вы? Написали ему?

Таня насупилась еще больше, поежилась, словно от холода:

— Нет. И не собираюсь. Я отказалась от него, совершенно отказалась. Хочу забыть…

Быстрова насторожила ненависть, звучавшая в голосе девушки. Алексей органически не выносил жестокости. Люди с холодным, непроницаемым сердцем, ставящие свои обиды превыше всего, долго их помнящие и мелочно подсчитывающие все, что было тяжкого на их пути, всегда его настораживали. Это были, как правило, себялюбивые и эгоистичные натуры. Но сейчас он подумал: «А ведь она имеет право на эту непримиримость». И, слушая Таню дальше, Алексей чувствовал: не только ненависть, а боль, глубокая боль была в словах Тани. И он целиком разделял и ее гнев, и эту боль. Но в то же время он хорошо помнил, каким жалким, убитым был Казаков, когда его исключили из партии, и тогда, на суде…

Таня замолчала. Долго молчал и Алексей. Потом он, взяв ее за руку, негромко проговорил:

— Видите ли, Таня… Вы, безусловно, вправе поступать, как хотите. Но я все-таки не рвал бы так… Ведь у него никого и ничего не осталось, кроме вас. Так ведь? И только ваши строчки и могут доставить ему радость. Он будет жить ими. Вправе ли вы отказать в этом человеку?

Таня удивленно посмотрела на Алексея.

— Вы это серьезно?

— Вполне. Знаете, упавшего у нас не бьют. И потом… отец все-таки. Какой-никакой, а отец. У восточных народов есть поговорка: «Чувства отца выше гор, чувства матери глубже океана».

— Не знаю, не могу, — нервно сказала Таня. — Рука не поднимается написать хоть строчку.

Алексей мягко проговорил:

— Я понимаю, Танюша, очень понимаю. Но подумайте об этом. И как-то меньше терзайте себя. Ведь самое страшное, что могло случиться, уже случилось. Знаешь, Таня, — голос Быстрова вдруг зазвучал взволнованно и глухо. — Я совсем выхожу из равновесия, когда вижу тебя такую… удрученную. Извини, что я говорю так…

Таня повернулась к Алексею и тихо произнесла:

— Спасибо… Алексей… За все спасибо. — Потом резко поднялась, отошла от скамейки и долго стояла посреди дорожки, глядя в даль парка. Справившись с охватившим ее волнением, предложила: — Пойдемте поищем, где можно перекусить. Ты же голоден. А то не ровен час останется «Химстрой» без партийного вождя.