— Землю прогревать надо?

— Надо, — ответили ему хором.

— Нечем?

— Как видишь, — опять послышался ответ.

Костя продолжал:

— Ждать топливо со стройки долго, упустим время. Я принял решение использовать для этой цели сарай, что стоит вон в том лесочке.

— А чей это сарай?

— Точно не знаю, но думаю, газопровода.

— Тогда как же?

— А так. Пройдем свой участок при помощи калорий, заключенных в древесине этой избушки.

Костя был убежден, что сарай давным-давно забыт прежними хозяевами, и был очень удивлен, когда в самый разгар работы по его разборке увидел, что к ним из соседней деревни, прихрамывая, спешит какой-то человек. Костя сразу понял, что это страж имущества, на которое они посягнули, и направился мужчине навстречу. Говорили они долго, потом Костя, взяв его легонько под руку, повел в сторону от сарая.

Через полчаса бригадир вернулся.

— Кто это? — спросили ребята.

— Сторож.

— Шумит?

— Не без этого. Я дал подписку, что беру ответственность на себя.

Раздался смех.

— Велика важность твоя подписка.

— Велика ли, нет, а ушел. Ему нужна бумажка. Он ее получил. Правда, заявил, что я анархист и что мне еще покажут кузькину мать.

Считая на этом разговор законченным, Костя начальнически прикрикнул:

— За дело, за дело, друзья! Пока он опять не нагрянул, надо, чтобы от сарая рожки да ножки остались.

Все ждали нового визита, но страж больше не появлялся.

Бригада жгла костры, веселее заскрежетали экскаваторы, вгрызаясь в оттаявшую землю.

Когда Данилин и Зарубин добрались до бригады, дела здесь шли вовсю. Выслушав рассказ Кости про затею с сараем, Данилин поморщился:

— Не положено чужое имущество брать. Шуму не оберешься.

— Шум, конечно, будет, сторож уже приходил.

— Ну и как?

— Я ему разъяснил, кто мы, что делаем и прочее. Хорошо поговорили. Не очень подготовленный товарищ попался, с трудом понимает что к чему. Обещал мне основательную нахлобучку.

Данилин, рассмеявшись, заверил:

— Ничего, выручим. Пройдете к сроку?

— Должны. Как там, потепления не предвидится?

— Предвидится, Зайкин, предвидится. Но не раньше чем весной.

Костя свистнул.

— Долгонько ждать. Придется приспосабливаться.

— Да, да. Именно это я и хотел посоветовать.

Данилин уехал. Зарубин решил остаться в бригаде до утра. Это вызвало у ребят шумную, неподдельную радость.

— Это ты правильно решил, — заметил Костя. — Общение с рядовой массой обостряет зоркость руководящего взгляда.

— Ладно, ладно звенеть, — беззлобно отмахнулся Виктор.

Вечером устроили целый пир. У кого-то нашлась бутылка коньяка, и, хотя досталось всего по глотку, гвалт в палатке стоял такой, что слышно было за версту. Расспросам не было конца: «А что нового в Лебяжьем? Как на главном? На литейке? Что идет в „Прометее“?» Но больше всего занимала всех трасса. Наперебой уточняли, как в других бригадах, удастся ли пройти к сроку через Каменские холмы.

— Везде ребята работают как черти. Но вот морозы… Возможно, придется срок окончания несколько отодвинуть.

Костя возразил:

— Выйдет так, что наболтали мы? Не пойдет. Да и сидеть в этих хоромах лишний месяц — удовольствие ниже среднего.

Видя, что ребята задумались, приумолкли, Зарубин пошутил:

— Что носы повесили? Может, на главный вернуть? Там калориферы рядом, погреться есть где. Могу договориться по знакомству. А?

Костя невозмутимо проговорил:

— А что, это мысль, — и, подмигнув товарищам, предложил: — Намнем бока комсоргу за такое предложение?

Через минуту Виктор, потный, всклокоченный, отдуваясь, стоял у двери палатки и грозил:

— Я тебе, Зайкин, это припомню. Десять на одного. Тоже мне герои.

Скоро, однако, из палатки послышалась песня. Пели, конечно, свою любимую:

Живем в комарином краю

И лучшей судьбы не хотим,

Мы любим палатку свою,

Родную сестру бригантин…

Ветер, до этого бешено крутившийся вокруг тускло светившейся в ночи палатки, вдруг стал стихать, словно поняв, что ни черта он не сделает с этими людьми. Но настоящие морозы стукнули дней семь или восемь спустя. По ночам гулко трескалась земля, небо стало мутно-белесым, словно и ему было невтерпеж от этой лютой стужи. Воздух был сух до звени.

Все расчеты строились на обычную в подмосковных условиях зиму, когда температура редко опускается ниже двадцати, и то лишь на самом гребне зимы. Сейчас же термометр показывал по утрам тридцать, а иногда и больше.

— Что будем делать? — спросил Данилин Быстрова.

Тот без колебаний ответил:

— Наружные работы придется прервать. Людей поморозим.

Через несколько минут по радиосети было передано распоряжение начальника строительства о прекращении работ. Передали его и на трассу.

Удальцов и Зарубин сидели в прорабской конторке — вагончике, установленном невдалеке от подножья Каменских холмов. Трасса и от Высокого и со стороны «Химмаша» подошла уже вплотную к холмам. Подошла и уткнулась в их твердь. Холмы стояли волнистой грядой, надвое разрезав трассу. Землекопы, бетонщики, бульдозеристы, экскаваторщики, задирая головы, смотрели на их вершины и чертыхались.

— Ну надо же, вымахали! И обязательно там, где нам надо пройти.

— Давненько они вымахали-то, — ответил сосед говорившему, — может, не один миллион лет назад.

Обсуждалось много вариантов и предложений, как быть с этим участком. Хорошо бы пройти через холмы весной — легче, быстрее, дешевле. Это было соблазнительно, но нереально — водозаборная трасса нужна сейчас, она должна работать. Оставалось сделать лишь один рывок, но какой трудный! Геологи утверждали, что там, в глубине, условия легче, грунт мягкий. Только когда до него доберешься? Сейчас же, на подступах к отрогам гряды, трасса шла сквозь твердый известняк и гравийно-песчаные пласты. Да еще этот трескучий мороз и режущий ледяной ветер… День и ночь с обеих сторон гряды слышалась пулеметная дробь отбойных молотков, ревели моторы машин, полыхали костры.

Удальцов, положив телефонную трубку, с досадой сообщил Виктору:

— Работы прекращаем. Приказ Данилина. Вот ведь ерундистика! У каких-то паршивых холмов застряли. На Памире не такие горы проходят. А мы завязли.

— У них эти работы — главное, основное. И техника и опыт. У нас — лишь эпизод.

— Ну и что? Нет, не так бы я все это сделал. Заложил взрывчатку — и все. Взлетели бы в небеса эти местные Эльбрусы да Эвересты.

— Правильно. И деревни, что в округе, вместе с ними.

Удальцов уныло согласился:

— Знаю. Только очень уж досадно. Нет, чтобы этому Красному носу неделю-две подождать. — И, чуть помолчав, спросил: — Так как? Объявим, что шабаш? Пусть штурмуют палатки?

— Придется.

Удальцов наклонился к микрофону. В репродукторах по обеим сторонам трассы раздался его голос:

— Внимание, внимание! В связи с понижением температуры всем бригадам прекратить работы. О времени выхода на участки сообщу дополнительно.

Минут через пятнадцать — двадцать в конторку ввалился Ефим Мишутин. Весь он был заиндевелый, брови белесые от инея, как у заправского деда-мороза.

— Значит, командуем! — не здороваясь, бросил он. — Великое дело техника. Крикнул в микрофон — и вся недолга.

— О чем вы, Ефим Тимофеевич? — невинно спросил Удальцов.

— Будто не понимаешь? Молодой, а хитришь. Зачем такое по радио кричал?

— Не могу иначе. Два начальника приказали: Данилин и его величество мороз.

— Мороз, мороз… — раздраженно проговорил Мишутин. — Какие пугливые у нас начальники. А ты бы прежде, чем в эту свою технику кричать, нас позвал, посоветовался.

— О чем советоваться-то? Дело ясное.

— Это кому как. Поди, слышал прибаутку о том, в каких случаях торопливость нужна?