— Товарищ Быстров недавно из Софии, — сказал работник ЦК, обращаясь к Данилину. — Металлургический комплекс строил. Кремиковицкий. Этот опыт будет на «Химстрое» кстати.

— Ну, строитель-то я не ахти какой.

— Знаем, знаем вас, не скромничайте. На «Химстрое» нам позарез нужен именно такой, как вы. Стройка-то комсомольская.

Данилин Алексею понравился. Это был высокий, широкоплечий человек с серыми, глубоко посаженными глазами, над которыми нависали клочковатые брови. Все в нем было какое-то массивное, глыбистое. Даже одевался Данилин по-своему, всегда в сером костюме, в синей или голубой шелковой рубашке с отложным воротничком. Не признавая галстука, он надевал его только для встреч с иностранными делегациями или в театр. Он заполнил собой, своим гулким басом всю комнату. Осторожно, будто боясь сломать, сидел на аккуратном лакированном стуле. Характер в нем чувствовался решительный и властный.

Когда он узнал, что Быстров не имеет инженерно-строительной подготовки, разочарованно присвистнул:

— Да, это жаль. Учиться у нас будет некогда.

Алексей пожал плечами.

— Что ж делать… Как говорится, не боги горшки обжигают. Обузой вам, надеюсь, не стану.

Данилин хотел еще что-то сказать, но только спросил:

— Когда в Каменск?

— В самые ближайшие дни.

— Я тоже. Хотя в главке дел пока невпроворот.

— Но, надо полагать, от главка-то вас освободят? — высказал предположение Быстров.

Данилин холодновато взглянул на него:

— А это уж дело начальства. Ему виднее.

Быстров понял, что его вопрос вызвал у Данилина досаду. Вспоминая сейчас ту первую встречу с Данилиным, сегодняшний короткий разговор, Быстров, вздохнув, подумал: «Да, кажется, нелегко с ним будет».

Но не только Данилин занимал мысли Быстрова. Образ Тани Казаковой зримо стоял перед его глазами. Виделась ее улыбка, волосы, развевающиеся на апрельском ветру и вызолоченные солнцем, вспоминались те немногие слова, которые были ею сказаны.

Алексей ускорил шаг, направляясь к станции. В вечерних сумерках за силуэтами пристанционных зданий, взбираясь ввысь по широкому взгорью, сиял, переливался огнями вечерний Каменск. Сдвоенная гирлянда огней на Ленинской улице серебряным пунктиром прострачивала весь город с юга на север. Вспышки на стыках троллейбусных линий то и дело освещали небо голубоватыми всполохами. Он выглядел уютно и как-то маняще, этот небольшой подмосковный городок. Теплое чувство к нему вдруг наполнило сердце Алексея. С ним, с этим городом, теперь будет связана на какое-то время его жизнь, как и жизнь Данилина, Казакова и тысяч тех ребят, что в переполненных шумных эшелонах мчались сейчас к Москве, к Каменску, к пустым пока Каменским выселкам.

Глава II. Широкие ступени

Был поздний апрельский вечер, когда Виктор Зарубин переступил порог отцовского дома.

Небольшая, горевшая вполнакала лампочка под металлическим абажуром бросала желтоватый круг на покрытый клеенкой стол. Отец сидел на лавке против окна, мать гремела ухватами за занавеской, скрывавшей печь. Когда Виктор вошел, отец остановился на полуслове, радостно поднялся было с лавки, но потом сел обратно, исподлобья глянул на сына, спросил:

— Как добрался?

Вешая у двери пальто и фуражку, Виктор ответил:

— Ничего. Благополучно.

Мать суетилась возле сына.

— Ну, садись к столу, Витенька. Накормлю. Щи сегодня у нас жирнущие.

— Спасибо, мама, я не голоден.

— Как же это так! Столько верст отшагал — и не голоден. Садись, говорю, к столу.

Приглаживая ладонями взлохмаченные волосы, Виктор сел на лавку против отца. Старик молчал, молчал и Виктор. Мать уже начала неодобрительно посматривать на него, взглядом предупреждая сына, что это не понравится старику.

— Чего молчишь? — с ноткой нетерпения обратился Михаил Васильевич к сыну. — С отъездом-то как решил?

Виктор медлил с ответом. Он знал отношение отца и матери к его предстоящему отъезду, уже несколько дней готовился к разговору с ними и все-таки был в затруднении. Обижать стариков не хотелось.

— Вот пришел попрощаться.

— Значит, сами с усами, так?..

— Да нельзя иначе-то, никак нельзя.

Опять наступило молчание — настороженное, тревожное.

Разговор этот в доме Зарубиных шел уже не впервые. Как только в Песках начался отбор комсомольцев на «Химстрой», Виктор поехал посоветоваться с родными. Убедить их, однако, тогда не удалось. Старик уперся и не хотел слышать никаких доводов. Для этого у него были свои причины.

Виктор был младшим в семье. Отец всегда держал его возле себя и даже отъезд в район переживал долго и болезненно. Он никогда не понимал и не одобрял стремления многих молодых односельчан покинуть родные края. И тем более не мог одобрить такого решения сына. Поступление Виктора в строительный техникум тоже не обрадовало отца, но это было все-таки здесь, почти рядом. А тут — ехать за тридевять земель. Почему? Зачем? Если бы не устроен был! А то и техникум кончил отлично, и работу дали неплохую. Мастер. Пять бригад под началом. Это в двадцать-то два года.

Михаил Васильевич несколько раз ездил в Пески, был на строительстве льнозавода, где работал сын. Видел, как спорится у него дело, как слушаются его взрослые, серьезные люди. Непонятно, зачем надо бросать все это, очертя голову ехать куда-то? «А мы с матерью как будем без сына, без опоры на старости лет?» Виктор вновь и вновь объяснял:

— Пойми, отец, посылают меня, доверяют. Как откажешься?

— А почему именно ты? Почему другие не едут? С учебы совсем недавно, штаны, в каких в техникум ходил, сменить еще не успел. Здесь покажи, на что годишься.

— Кое-что смыслю в строительном деле, потому на меня и пал выбор.

— Ну что ты смыслишь, что? — повысил голос старик. — Здесь-то ты нужный, уважают тебя, а там последней спицей в колеснице будешь. Землю рыть заставят.

— Что ж такого? И землю рыть можно.

Суровая складка на лбу старика не разглаживалась; мать за занавеской втихомолку всхлипывала.

Ночная тишина окутала деревню, смолкли за околицей голоса и песни, а разговор в доме Зарубиных все продолжался… Когда начало светлеть небо и комната наполнилась робкой предутренней синевой, Михаил Васильевич, тяжело вздохнув, выговорил:

— Ну, делай как знаешь. — Хотел сказать еще что-то, но с досадой махнул рукой и вышел в сени.

Мать, утирая белой косынкой слезы, тихо спросила:

— Что тебе собирать-то, сынок?

— Самое необходимое.

Утром он уходил из деревни.

На улице стояла ранняя апрельская хмарь. Серые облака клочьями растянулись по небу. Ветер, порывистый, холодный, пронизывал, глуховато шумел в голых, набухших влагой ветвях берез.

Стоя на крыльце, отец глухо проговорил:

— Что ж, желаю удачи. — И, помолчав, добавил: — Коль одумаешься или чего не так — не стесняйся, приезжай.

Мать прильнула к сыну, худенькие плечи ее тряслись, она еле сдерживала рыдания.

Виктор торопливо открыл калитку и вышел на большак. Перейдя шаткие мостки мельничной плотины и поднявшись на взгорье, остановился. Старики все еще стояли на крыльце и молча смотрели ему вслед. За дальней линией лесов, что опоясывали Литвиновку, всходило солнце. Розоватыми тонами оно подкрасило небо, просветлило утренний полумрак, разбросало блеклую перламутровую рябь на сонном омуте у мельницы. Где-то рядом скрипнула дверь. Заспанный мельник подошел к лоткам, открыл их, и вода, обрадовавшись свободе, ринулась в открывшееся русло, весело заговорила с замшелыми лопастями мельничных колес.

Виктор поймал себя на мысли, что ему жаль уходить отсюда. Он мысленно выругал себя и двинулся к шоссе. Состояние подавленности долго не покидало его. Но мало-помалу мысли о событиях, предшествовавших прощанию с семьей, заполнили его сознание.

…Бюро Песковского райкома комсомола. Секретарь, спокойно-рассудительный Саша Бучма, в заключение заседания, как о чем-то совсем обычном, сообщил: