Скоро Михаилу Васильевичу стало лучше. Рыжий шофер, подвозивший Виктора до Литвиновки, оказался прав, утверждая, что приезд сына поднимет старика на ноги.

Они с Виктором решили сходить к Старой круче. Никто не знает доподлинно, когда возникло это взгорье. Но живо предание, что здесь когда-то были захоронены останки русских воинов, что сражались с татарскими полчищами. И потому для всех поколений жителей окрестных деревень Старая круча — святое место. Здесь служили молебны в лихие неурожайные годы, отмечали престольные праздники. Потом сюда стали собираться, чтобы отметить Первомай, праздник Октября. А теперь на самой вершине взгорья стоит серый гранитный обелиск. Деревья обступают его широким полукругом, будто выстроились здесь в почетном карауле.

На одной из граней обелиска пять имен. Это организаторы колхозов в здешних местах, павшие от рук кулачья. На других гранях — имена литвиновцев, отдавших свои жизни на фронтах великой войны с фашизмом. В обоих этих скорбных списках — имена Зарубиных.

Виктор хорошо знал историю гибели в далеком тридцатом году Ивана Зарубина — брата отца. И все же неторопливую, затрудненную сбивающимся дыханием речь Михаила Васильевича не мог слушать без волнения.

Смелый, отчаянный был парень Иван Зарубин. И в серьезном и в шутейном деле — везде заводила. Запоет — невольно подпевают люди, возьмет в руки немудрящую трехрядку да пройдется по ее ладам — вся молодежь в пляс. Комсомольскую ячейку организовал такую, что лучшая во всей округе была. Ну, а к тому времени, когда коллективизация началась, партийцы его своим секретарем избрали.

Литвиновские мужики никогда богато не жили, все с хлеба на воду перебивались, но на организацию колхоза шли туго. Раз десять собирал их Иван с товарищами — и все безрезультатно. Хайловы да Курбицкие — местные богатеи, у которых все литвиновцы в долгах ходили, свою линию гнули. Разобрались ребята что к чему и решили предъявить своим противникам ультиматум — не мешайте, мол, а то хуже будет. Пошел Иван вечером к Хайловым. Изложил им требования ячейки — не сбивать с толку мужиков. А те ему встречный вопрос:

— Правда ли, что справные хозяйства разорять собираются?

— Хозяйства, что чужим трудом и потом богатели, — да, будут раскулачиваться.

— А мы к такому классу относимся?

— Безусловно, — не задумываясь, ответил Зарубин.

Старший Хайлов, заметив, что Иван скользнул взглядом по просторным комнатам его дома, спросил:

— Что, моя изба понравилась?

— Ничего избенка. Пятистенок. Читальня хорошая получится.

— Тебе, Зарубин, моя халупа не понадобится, — зло прошипел Хайлов, закрывая за Иваном дверь.

Не придал Иван значения этим словам, а то, может, и поостерегся бы. Вечером во время заседания ячейки в окно одна за другой влетели две гранаты. Четверо легли на месте, а Иван сумел еще на крыльцо выбраться и ранить из нагана одного из Хайловых, убегавшего в темноту. Но сам к утру скончался. Одиннадцать рваных ран насчитали врачи в его теле.

Михаил Васильевич разволновался, долго не мог дрожащей рукой прикурить сигарету. Виктор прислонился виском к его плечу:

— Успокойся, не надо, отец. И вообще… не ходил бы ты сюда. Сердце-то у тебя… Поберечься надо.

Михаил Васильевич долго молчал. Потом, глядя на колышущееся под ветром зеленое море трав, на голубую рябь Таеха, глухо проговорил:

— Это ты прав, сын. Сердце износилось. А не зайти сюда не могу. Старуха же еще чаще приходит. А что нам осталось-то? На фронт в сорок первом уходил об двух сынах, а вернулся только сам. Тебя потом растили, чтобы одним на старости лет не куковать, а вышло, видишь, иначе.

Виктор, ничего не сказав, пожал сухую руку отца. А старик продолжал:

— Истра — это ведь там, в ваших краях, кажется?

— Недалеко.

— Ты съезди на могилу братьев-то. В центре города, в сквере она. Был я там в сорок седьмом году. Больше уж, наверно, не доведется, а ты съезди, поклонись им от нас с матерью.

— Обязательно съезжу, — твердо пообещал Виктор.

По пути домой долго молчали. Виктор все думал о том, как успокоить старика, сделать так, чтобы пропал, наконец, холодок, все еще проскальзывающий порой в их отношениях.

Виктор и раньше, когда уезжал в Каменск, считал свое решение правильным. А поработав на «Химстрое», убедился, как был прав, не один раз думал о том, что ему здорово повезло. Чувство горделивого удовлетворения тем, что он на такой огромной стройке, никогда не покидало его. Но здесь, в Литвиновке, его настойчиво преследовало ощущение какой-то своей вины перед отцом и перед односельчанами. Шел ли он по деревне, заглядывал ли в правление колхоза или беседовал с кем-то — неизменно чудился ему упрек: «Как экскурсант, как турист ходишь по родным-то местам…»

Дня через два после приезда он спросил председателя:

— Может, помочь в чем-нибудь? Я на неделю приехал-то.

— Да нет, отдыхайте. А впрочем… Вы ведь строитель? Может, съездите в Алешино? Там бригада овощехранилище строит. С перекрытиями у нее неувязка. В чертежах что-то напутано.

Назавтра рано утром Виктор уехал в Алешино и пробыл там целый день. Он был рад, что сумел помочь бригаде.

— …Ну, а как там, на «Химстрое»-то, обвык? — после долгого молчания спросил отец. — Гляжу, по дому-то не скучаешь?

Виктор тут же ответил:

— Дела у нас там такие, что не соскучишься. Дни как минуты летят. И ты, отец, на меня не держи обиды. Ведь весь наш род зарубинский такой. У печки никто не отсиживался.

Михаил Васильевич остановился, отдышался малость и, глядя сыну прямо в глаза, проговорил:

— Обиды не держим, нет. Не о том говоришь, Виктор. Сиротно нам одним на старости-то лет. В этом все дело. Но… тут уж ничего не сделаешь. Так было, так будет. И ты не терзай себя, не мучай. Раз твоя дорога определилась — иди по ней.

Когда вернулись домой, Виктора ждала телеграмма. Костя Зайкин подробнейшим образом информировал своего бригадира о делах в бригаде, в Лебяжьем, на «Химстрое». Виктор ужаснулся — во сколько же обошлась ему такая депеша? Но получить ее было все-таки чертовски приятно. Он представил себе Костю, ребят, сверкающий огнями главный корпус, и ему вдруг захотелось, чтобы оставшиеся дни пролетели быстрей.

«Схожу в Пески, и пора отправляться», — подумал Виктор. Мысль о Песках тревогой отозвалась в сердце, и все же он решил не откладывать.

Вышел назавтра, как только стало светать. Сколько раз мерял Виктор эти стежки, сколько раз перепрыгивал через эти вот канавы и пни! А вот и изгородь, через которую всегда перелезал, чтобы сократить путь. Изгородь, кажется, новая, но стоит на том же месте. Виктор вспомнил свои возвращения из Песков в Литвиновку поздними вечерами, когда задерживался в школе. Сколько здесь было пережито детских страхов, сколько раз гулко билось мальчишеское сердце!

А вот здесь он часто отдыхал, садился на этот большой, нагретый солнцем камень. Вон около того поворота он как-то увидел двух зайцев. Этот случай почему-то вспомнился сейчас во всех деталях, и Виктор даже зримо представил, как косые бросились наутек, испугавшись мальчишки с котомкой за плечами.

Вот, наконец, и Пески. Виктор с волнением вглядывался в знакомые улицы и дома. Новая школа, ее еще только начинали строить, когда он уезжал. Улица почти пуста. Взрослые на работе, детвора — кто в лагерях, кто на озере.

На центральной площади народу было больше. Около райисполкома — двухэтажного большого дома — стояли несколько «Волг» и «Москвичей», телеги, повозки, тарантасы. Широкая липовая аллея пересекала площадь. Деревья, прочно укрепившиеся в песчаном грунте, весело шумели темно-зеленой листвой, пестря узорчатой тенью новые тротуары.

Виктор смотрел на них и улыбался. Многое напоминала ему эта аллея. Несколько лет подряд комсомольский актив Песков сажал эти липы, любовно огораживал дощатыми заборчиками, вешал объявления: «Дерево — друг человека». Первые месяц или два, пока не распускались почки, все шло хорошо. Затем козы, во множестве разводившиеся местными жителями, все поедали. История повторялась из года в год.