Виктор зашел к Снегову, рассказал о письме. Тот ответил сразу:

— Конечно, поезжай немедленно, тут и раздумывать нечего. — И сам позвонил начальнику участка.

Собирала Виктора в дорогу вся бригада. Зайкин умчался на вокзал за билетом, двое ребят бегали по магазинам за покупками, потом сообща укладывали чемодан. На вокзал провожали целой гурьбой.

Утром Зарубин был уже в Шуге, а к середине дня на автобусе добрался до проселка на Литвиновку. Теперь надо было ловить попутную машину. Ее все не было и не было, и Виктор решил пойти пешком.

На полдороге его нагнала полуторка и, обдав серой клубящейся пылью, остановилась. Из кабины выглянул рыжий кудрявый парень.

— Куда направляетесь, молодой человек? Может, подвезти?

Зарубин сел в нагретую солнцем кабину. Парень оказался на редкость жизнерадостным.

Когда Виктор рассказал о болезни отца, он с минуту помолчал, а потом бодро успокоил:

— Оклемается. Старики народ крепкий. Вот увидит сына, поднаберется силенок и встанет на ноги. — Заметив, что Виктор удивленно взглянул на него, парень пояснил: — А что? Ничего удивительного. Академик Павлов, как я слыхал, этим самым психологическим факторам придавал первостепенное значение. Так что вы не расстраивайтесь, все будет в порядке.

Он тут же начал рассказывать о себе: «Фамилия моя Горошкин, работаю в МТС, возил в Шугу директора».

Потом стал знакомить пассажира с окрестными деревнями и селами. Он знал здесь все: колхозы и людей, деревни и фермы, речки и поля — и всему давал характеристику.

— Подъезжаем к Рыбино. Колхоз ничего, но народ недружный, поэтому и отстает по всем позициям. Уцепились, понимаете, за одну рожь и ничем другим заняться не хотят. А ведь город рядом! Ехал я как-то с их председателем и говорю ему: что вы такие упрямые или своей выгоды не видите? Ведь рынок рядом, рукой подать. Овощи бы вас — капуста, огурчики, помидоры — совершенно озолотили. Опять же река большущая. Не зря Рыбином зоветесь. Слышал я, что раньше судаком да окунем всю округу снабжали. Я его и так и эдак, а он молчит и сопит как гусак. Потом нехотя, через губу, говорит:

«Чего вы, молодой человек, суетесь не в свое дело? Нас секретарь райкома и то никак с наших позиций сковырнуть не может».

Обозлил он меня. Ах так, не мое дело? Хорошо. Останавливаю машину. «Слезай, — говорю, — председатель, приехали. Тут совсем рядом, каких-то десять верст осталось».

«Ты что, обиделся, что ли?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — не обиделся, но консерваторов не вожу». Помялся, помялся, а делать нечего, вылез… А я дал газ — и до свидания.

Разгневанный своими воспоминаниями, Горошкин промчался через Рыбино на полном ходу, взбудоражив всех деревенских кур.

— А вот это уже совсем другое дело, — проговорил он, въезжая через некоторое время в расположенную на взгорье деревню. — Это колхоз «Искра». Три миллиона дохода, что-то двадцать или тридцать собственных машин. А клуб какой, стадион! И заметьте, весь колхоз на женщинах держится. Председатель такой, что и среди нашего мужского сословья вряд ли сыщешь. Все в руках держит.

Думая о своем, Виктор спросил механически, из вежливости:

— С характером женщина?

— О, да еще с каким! А всего ведь двадцать пять годов.

Дорога уходила вправо, Литвиновка теперь была почти рядом, и Виктор вылез из машины.

— Ну как, укачались? — добродушно спросил шофер.

— Да нет, ничего. Спасибо. Сколько с меня?

— Да что вы? Желаю здравствовать. Привет старикам. Все будет в порядке, вот увидите.

Скоро Виктор подходил к деревне. Сквозь мягкую дымку наступающих сумерек мелькали близкие огоньки. Третий с края — его дом. Вот и мостик через овраг, заросший по берегам ивовыми кустами пруд.

Немного не доходя до дома, Виктор приостановился. Мельком отметил про себя, что липа, посаженная отцом в день его, Виктора, рождения, стала еще больше; она закрывала зеленым кружевом весь левый угол и крышу дома. Около крыльца стояли люди, слышались негромкие голоса.

Виктор подошел.

— Добрый вечер, — проговорил он, пытливо вглядываясь в односельчан, пытаясь угадать по их виду, взглядам, как там у старика.

Его узнали, разноголосо зашумели:

— Посмотрите, кто приехал!

— Скорее скажите Васильевичу-то.

На крыльцо вышла мать. Увидев сына, она опустила руки, прислонилась к косяку. Виктор быстро взбежал по ступенькам, обнял теплые, родные плечи.

— Чего же плакать, мама? Вот приехал, видишь, приехал.

— Да я ничего, ничего. Пойдем, пойдем, покажись отцу. Ждет не дождется.

Когда вошли в избу, Михаил Васильевич поднял голову, и морщинистое лицо его, окаймленное седой бородой, дрогнуло. Он попытался встать, но не мог. Только протянул Виктору дрожащие руки.

— Витя, сынок. Вот спасибо. Довелось, значит, увидеться.

Виктор нетвердым голосом спросил:

— Как себя чувствуешь, отец? Что с тобой?

— Да ведь что бывает у старых-то? Сердце так порой сожмет, что не вздохнуть. Думаю, отходил по земле. Спасибо тебе, что уважил просьбу.

— Ну, ну, батя, чего ты? Рано еще на тот свет собираться.

Перед отъездом Виктора из Каменска доктор Ярошевич, пожилой невозмутимый старик, помощник Медянской, подробно расспросил его о болезни отца и дал с десяток каких-то пакетиков, пузырьков. «Это, — объяснил он, — будешь давать, если разрешит врач, а это можешь сам. Вреда не будет».

Так Виктор и сделал: он заставил отца проглотить две таблетки из тех, что «без вреда». И хотя на столике у изголовья стояло немало разных пузырьков и порошков, что выписал приезжавший вчера из района врач, показалось Михаилу Васильевичу, будто таблетки, привезенные сыном, куда более пользительны. Старик немного взбодрился, глаза повеселели, и даже дышать стало как будто легче.

И когда, прослышав о приезде Виктора, в избу стали заходить соседи, Михаил Васильевич попросил:

— Чего же вы шепчетесь-то, как при покойнике? Говорите громче, мне полегчало. Может, на радостях-то я еще и встану…

В Литвиновке была традиция: стоило кому-нибудь приехать из города, как тут же собирался и стар и млад. И хотя по вечерам с улицы доносились голоса транзисторов, и почти на каждой крыше торчала телевизионная антенна, и знали литвиновцы все, что знали и горожане, расспросам не было конца. А назавтра беспроволочный телеграф разносил по деревне и далеко за ее пределы все, что было и не было рассказано приезжим.

Каких только вопросов не задавали Виктору! И что за город этот Каменск, и что за стройка, и часто ли приходится ездить в Москву, и бывал ли он во Дворце съездов? Степан Луковкин, старинный приятель семьи, дотошно выспрашивал о положении во Вьетнаме, в Китае, в Индонезии, так, словно Зарубин был по крайней мере одним из руководителей МИДа.

— Да хватит тебе, Степан! Здесь же не вечер вопросов и ответов, — запротестовал кто-то.

Но Луковкин не сдавался:

— Чудаки, это же самое главное.

И опять вопросы, вопросы…

Когда соседи, наконец, разошлись по домам, Виктор, набросив куртку, тоже вышел на улицу.

По берегам Таеха, над лугами стлался белесый туман, где-то сонно кричала иволга. Березы, выстроившиеся вдоль улицы, тихо-тихо шелестели листьями, бормоча что-то во сне.

В дом он вошел тихо, стараясь не хлопать дверьми. Спросил у матери:

— Как отец?

— Спит. Спокойно заснул-то. Видно, уж очень хорошее ты лекарство привез.

Проснулся Виктор с зарей от гулкого хлопанья пастушьего кнута. Попив молока, отправился в поля. Они были непривычно безлюдны. Стояли предсенокосные дни, очередные работы на полях были уже сделаны, а травы на лугах еще доходили. Колхозники готовились к сенокосу, ладили машины, косы, телеги, справляли давно ожидавшие хозяйских рук домашние дела.

Вот знаменитые литвиновские рощи, золотисто сияющие в лучах утреннего солнца. А дальше, там, на горизонте, темно-зеленые, мрачноватые Дальние бугры. Сколько детских воспоминаний у Виктора связано с ними! Когда-то сюда даже самые отчаянные деревенские мальчишки не ходили без взрослых. Леса эти начинаются на берегах глубокой, но узкой Вазы, идут по берегам Таеха и Луха и сливаются со знаменитыми Муромскими лесами.